Кобыла отнюдь не была тихоней. Я поняла это в том лесу. Она ржала при виде того, что ей нравилось, и при виде того, что ей не нравилось. Она выдыхала через нос, когда я похлопывала ее, и иногда храпела в глубоком лошадином сне. Большую часть жизни она проводила за едой — жевала ежевику, крапиву, щавель, — так что ее живот постоянно бурчал, наполненный пищей. Еда создает газы, как известно. Об этом не слишком прилично говорить, но она громко пукала.

Да, я говорю с любовью. Так бы и вы говорили о ней.

Зверей не заботит, «карга» ты или «ведьма». Вот что делает их такими мудрыми и достойными — они беспокоятся лишь о том, добр человек к ним или нет. Вот так все мы должны жить. Кобыла отмахнулась хвостом от «ведьмы», словно это слепень или упавший на нее лист. Она лягала тех, кто пытался причинить мне зло, и имела обыкновение тереться головой о мои плечи, когда мне одиноко. Поэтому с ней мне было хорошо.

Я радовалась тому, что она у меня есть. Ехала верхом по лесу и называла ее «моя кобыла». Целовала свою ладонь и прижимала к конской шее.

Это была уже не кобыла мистера Фозерса, а моя кобыла.

Мы уносились все дальше. Что еще оставалось делать? «Не возвращайся», — сказала Кора, и «скачи на северо-запад».

Лил дождь. С ветвей лило — кап-кап-кап, и шлеп-шлеп — чавкали копыта по грязи. Мы находили укрытие под поваленным деревом или в разрушенной хижине, от которой остались только камни, поросшие мхом. А ели мы лишь то, что удавалось найти, — еловые шишки да всякие корешки. Ягоды. Я доставала пальцем муравьев из-под древесной коры, шептала «простите» и жевала их. Однажды наткнулась на грибы, которые вылезли из трещины в бревне, словно пена. Собрала их, испекла в листьях черемши, и это была необычная пища. На вкус точь-в-точь как те грибы, что я пробовала в Хексеме, — мы с Корой купили их за пенни у уличного торговца и жадно слопали. Так что я вспоминала о ней, когда ела. Кобыла жевала яснотку и мох.

Бывали темные и сырые дни. Когда я их вспоминаю, на ум приходят слова «печаль», «темнота» и «одиночество».

Изредка я зажигала огонь. Когда воздух такой влажный, нелегко добиться, чтобы костер не шипел и не дымил черным, но один или два раза мне это удалось. Как-то мы нашли клочок земли, на котором был ручей и мох до того зеленый, что он аж светился. Там, около костра, я раскрыла сумку Коры. Разложила травы на камнях. Их были сотни — перевязанные веревками, все разной природы, запахов и свойств. Некоторые свежие и еще мягкие. Другие казались такими старыми, что превращались в труху от прикосновения, — мать, должно быть, нашла их, когда была намного моложе, в пору ее собственных странствий.

Я думала: «Некоторые травы, наверное, старше меня».

Мальва, кервель, золотарник.

Волдырник и очанка — она редко встречается, но стоит того, чтобы ее поискать. От нее глаза делаются такими блестящими.

Я собрала их, одну за другой уложила в холщовую сумку матери, застегнула ее и сказала кобыле, которая внимательно слушала: «Здесь то, что ей удалось найти за всю жизнь». Деревья и золотисто-зеленый мох тоже как будто прислушивались ко мне.

Я спрятала сумку под плащом, для надежности.

Вдруг кобыла поднялась на дыбы. И заржала.

Потом я услышала, как вспорхнула птичка, — хлоп-хлоп-хлоп. Так что я повернула голову, думая: «Что там за…»

И меня схватили.

Меня схватили за горло, очень грубо, так что я начала задыхаться. Руки были очень сильные, они били и душили меня. Лошадь ржала. Та птица улетела, хлоп-хлоп-хлоп.

Я совсем не могла дышать. Из глаз брызнули слезы, а чужая рука подняла меня; мои ноги не доставали до земли, я подумала: «Здесь и умру». Но спустя миг — краткий леденящий миг — решила: «Нет, не умру». Я разозлилась. Пыталась расцарапать руку, но мои ногти были обкусаны, и тогда я потянулась назад, чтобы нащупать лицо этого человека, его уши или волосы. Я нашла его волосы. Рванула изо всех сил, а потом удалось нашарить лицо, его глаза. Я вдавила большие пальцы прямо в них. Глаза были мягкие. Мне показалось, что они лопнули под пальцами. Раздался пронзительный крик, визг, и меня отпустили. Я отползла, глотая воздух.

Он вопил:

— Мои глаза! Глаза!

Кобыла пронзительно ржала, а я жутко кашляла. Человек стонал:

— Мои глаза! Из них течет кровь! Я ослеп! Помогите!

И тогда я поняла, что он не один. И повернулась. Их было трое. Еще трое мужчин вышли из темноты, как призраки, но я знала, что это живые люди — грязные и сильно пахнущие. На них были куртки из такой тонкой кожи, а поверх навешано много ржавых лезвий и веревок, и я сообразила, кто они такие… Я помнила морозное утро и пять качающихся веревок.

Я не сводила с них глаз. Смотрела в лица, пока отползала к кобыле. У одного лицо было сливового цвета, словно покрытое ожогами, и этот человек поманил меня:

— Отдай сумку, и мы не причиним тебе вреда.

Я покачала головой. Я всегда оберегала травы Коры — всю свою жизнь.

— Мы видели ее. Отдай нам деньги.

Я сказала:

— У меня нет денег.

Он плюнул в крапивный куст. Подошел ко мне ближе:

— Никто не путешествует без денег.

Потом он вытащил свой дирк[12]и проворчал опять:

— Сумку давай.

Я различила акцент, он был шотландским; я хорошо его знала — слышала у странствующих торговцев на дорогах, что подзывали меня иногда. Однажды я купила у шотландца серебряное зеркало, ведь оно было таким красивым, и случилось это на глазах у матушки Пиндл. Она выплюнула слово «шотландец», как выплевывают слово «шлюха» или «мор».

— У меня нет денег!

Он осклабился, будто я шутила над ним. Подошел, поднял меня перед собой и прижал спиной к дереву. Он так грубо обыскивал, что у меня стучали зубы; я зарычала и плюнула ему на темя.

— Ха! — воскликнул он, обнаружив ее.

Сумку Коры.

Одним рывком вытащил ее, распахнул, и все травы выпали на землю: редис, щавель, любисток, фенхель, окопник, цветки бузины, шалфей. Рассыпались по лесной подстилке.

Я закричала. Я упала на колени и принялась собирать их. Как будто моя мать лежала на земле, и на время воцарилась тишина, лишь я бормотала:

— Нет, нет, нет…

— Тогда берите ее лошадь.

Я взвыла. Кинулась к кобыле, которая пятилась и вскидывала голову, недовольная происходящим. Я схватилась за ее гриву, но болотник вцепился в мою ногу, так что я не смогла вскочить на лошадь, а она все равно пыталась утащить меня, умница моя. Но тот человек крепко держал мой башмак, и я оказалась растянутой, словно на дыбе, а подо мной простиралась земля, и я не могла больше удерживать кобылу. Но если я отпущу ее, то они ее заберут. И я закричала: