— Ну, ты даешь, Силантьевич, — улыбнулся Шевченко, наблюдая, как «целебная» жидкость наполняет посуду. Остальные тоже вытянули шеи, настороженно взирали на командира, не последуют ли запретительные меры.

— По стаканчику можно, — трезво рассудил Алексей. — Если не отравит, конечно.

— Да и я, пожалуй, с вами, — бормотал хозяин, делая знаки супруге, чтобы подала пятый стакан. — А то еще подумаете, что действительно яд вам какой предлагаю…

— Ну что ж, давайте выпьем, — откашлялся Алексей. — Кончилось ваше мучение под немцами, вернулась родная Советская власть. Теперь все по-другому будет. Забыли уже, поди, что такое Советская власть?

— Нет уж, сынок, нам немцев больше не надо, — передернул плечами хозяин. — В сорок первом расстреливали нас почти что каждый день. Специальные команды по домам ходили, документы проверяли. Соседи «стучали» друг на друга. Евреев хватали, несколько сотен их в Казачьей балке постреляли. Всех активистов Советской власти, всех коммунистов, комсомольцев… Табор на Баратынке стоял — вроде люди как люди, почти не шалили в городе, плотниками работали, столярами. Лошадок иногда тискали, но это у них национальное… Каратели окружили и из пулеметов весь табор — с детками, бабами, стариками, никто не вырвался… «Новый немецкий порядок» объявили, сказали, что теперь все должны работать и служить на благо рейха, пропади он пропадом… Молодых баб и парней в Германию на работы увозили. Каждый месяц приходили да кого-нибудь забирали. Вон через дорогу у Ордынских обоих деток в Фатерлянд увезли, на заводах работать…

— Вы ешьте, товарищи, ешьте, — хлопотала Анна Ильинична. — Не слушайте этого брехуна, не расскажет он вам ничего нового…

— А ну, цыц, баба! — резко оборвал ее хозяин, наливая по второму стакану. — Накипело у меня, неужели непонятно? Живешь вроде на своей земле, а такая, понимаешь, хрень…

— Силантьич, а ты кем при немцах работал? — спросил Шевченко. — Тоже, поди, ударно трудился на благо тысячелетнего рейха?

— Ага, щас, — фыркнул тот. — До сорок первого мастером был на комбикормовом заводе — две бригады держал в подчинении. Немцы завод, разумеется, прикрыли — на хрена он им? Ну, я без работы и остался. А тут еще так удачно ногу сломал… — Он с кряхтением продемонстрировал подвернутую конечность. — С обрыва на Баратынке сверзился, на камень попал… Вон Ильинична свидетель, чуть концы от боли не отдал… Хорошо, соседские пацаны до дома дотащили, фельдшер шину наложил. Все кости наружу торчали. Срослось как на собаке, но криво, вот и приходится ногу волочить… Поэтому и обошла меня стороной нелегкая доля: народ в «хиви» забирали — кого на кухню, кого полы в комендатуре и гестапо мыть, или баранку крутить в местном гаражном хозяйстве. А меня куда с такой ногой? Ладно, хоть не расстреляли. Летом поденщиной в полях занимался, грузчиком работал. Сам-то хромаю, но сила есть… Зимой в столярной мастерской подвизался, гробы сколачивал для немецких солдат. Тут целые похоронные колонны проходили с востока на запад — две зимы почти непрерывно. И мы работали почти без выходных…

— А что, хорошее дело, — рассудительно заметил Мазинич. — Колотить гробы для немецких солдат — это почетно и полезно. Я бы тоже без выходных трудился.

— Ты их лучше убивай, — хихикнул Одинцов, — а гробы найдется кому колотить.

— Работка тоже аховая, — посетовал Божков. — Это вам не наши гробы — сколотил как попало из нестроганых досок, да и ладно. У немцев все по стандартам, гробики должны быть аккуратными, специальной кожей обтянуты, крышка на защелках. Привозили тела, их в холодильниках для мяса хранили. Так пока других не подвезли, нужно было с каждого мерочку снять, чтобы не тесно было в деревянном-то костюме, чтобы все по размеру сидело. Не успеваешь — могут расстрелять. Ведь на родину в Германию отправляли, а там все должно быть чинно, торжественно, родственникам показывать… А потом, когда наши стали побеждать немцев и их поступало уже больше, смягчили, так сказать, требования. Бывало, и в мешках отгружали товар, гм… поторапливали нас господа германские офицеры. Люди говорили, что им не хватает транспорта, времени, и своих же немцы начали хоронить в лесах, да в больших оврагах — в братских, так сказать, могилах… Ну, ничего, вот окончится война, — осклабился Силантьевич, — заставим пленных разрывать все это дело — и пусть закапывают на такую глубину, чтобы никакой червяк из них наружу не выполз. Или пусть к себе в Германию увозят…

Оперативники украдкой посмеивались, видимо, представляли, как это будет выглядеть. Почему-то разговор о гниющих вражеских трупах не портил аппетит.

— Детишек-то не нажили, Анна Ильинична?

Супруги сразу же поскучнели, начали вздыхать.

— В сороковом году нашего Сережу убили, — неохотно призналась Анна Ильинична. — На речке было дело… С друзьями он был, рыбку наловили, уху варили в ведре… Рядом компания молодежи развлекалась — на машине приехали… Потом нам рассказали, что это детки партийного начальства из Великих Лук проводили выходной… Пьяные напились, со своими девками голые в реку ныряли — фу, срамота… Потом наших ребят задирали. Сережа попался под горячую руку — ударили, он упал, шею сломал… Эти паршивцы со своими девками быстро в машину — и прочь… Потом, уже после похорон, к нам милиция в дом пришла, сказали, чтобы мы обо всем забыли, дескать, несчастный случай, никто не хотел… А что нам делать, мы люди маленькие, послушные… Сереже тогда семнадцать исполнилось… — всхлипнула она.

«Через год забрали бы на войну и все равно бы убили», — мрачно подумал Алексей.

Все молчали. В воздухе витало какое-то напряжение. От детишек партийных и прочих функционеров в те годы можно было ожидать чего угодно. Чистки в ВКП(б) и НКВД притихли, война еще не началась — партийные боссы разных уровней чувствовали себя вольготно. Отпрыски прожигали жизнь, пили алкоголь, волоклись за девочками — и никто не мог им отказать без риска дальнейших жизненных неприятностей.

— Нам очень жаль, товарищи, примите наши соболезнования, — буркнул Алексей и вскинул голову: — Ну что, товарищи офицеры, наелись, напились, пора и честь знать. Спасибо, хозяева, за корм, все было очень вкусно…

Ночью он несколько раз просыпался с чувством какой-то неясной тревоги. Вышел во двор, потащился в туалет, не забыв захватить с собой пистолет. Потом постоял на крыльце, выкурил папиросу. Ночь для сентября выдалась теплая. Дул какой-то вкрадчивый ветерок, теребил заросли бурьяна. Плыли рваные облака. В прорехах «небесного конденсата» поблескивали звезды. На улице Рассветной было тихо, как в морге. Он напрягал слух, но не слышал никакой канонады. На фронтах Великой Отечественной творилось что-то странное — как будто всем разом надоело воевать. Городок мирно спал, словно не было под боком линии фронта.

Почему-то на цыпочках он поднялся на крыльцо, просочился в сени. Лязгнула щеколда. Прошел мимо кухоньки, вышел в просторную комнату, где еще чувствовался запах недавней трапезы. Слева спальня хозяев, справа еще два помещения, окна выходили в палисад. В большой комнате ночевали подчиненные, а он облюбовал тесную «одиночку», куда входила единственная кровать. Рядом с комнатой находился коридор к черному ходу. Дверь последнего выходила в огород, заросший сорняками. Он стянул сапоги, сунул пистолет под подушку и с наслаждением растянулся. Из-за стенки прозвучал глухой голос Мазинича: