– Я прошу по-хорошему, помня, чья вы дочь. Немедленно уберите их. Или…

– Я вам не цепная собака!

Улыбка обнажает желтоватые, но крепкие и острые зубы:

– Нет, девочка. Считайте, что вы собака. И прямо сейчас вы должны послушаться меня.

– Элм, Эшри! Да скажите ему!

Кики замечает нас. Ей не понравилось упоминание о родителях, равно как и унизительное сравнение. Очень не понравилось. И будучи еще ребенком, Кики Стюарт, конечно же, ищет защиты старших. Поддержки. Не подозревая, насколько эта поддержка хлипкая. Да любая поддержка станет хлипкой, если в тебя вцепился такой человек.

Кики шестнадцать. Прекрасный возраст, чтобы влюбляться и носить короткие юбки, но ужасный, чтобы убивать и быть героем. Особенно когда твои родители – богатые члены партии Единства. Кики красива, не лишена мозгов, не испорчена деньгами и закрытой школой. Идеальная генетика. Настолько идеальная, что иногда я задаюсь вопросами вроде: «Эй, Бог, зачем ты дал этому ангелочку странные способности и склонность к общению с фриками?» Конечно же, ответа я не получаю. Но ведь правда… чем облучили нашу прелесть, когда она еще была в утробе матери? Она родилась уже со своим «уродством». Прекраснейшим из всех уродств. Кики умеет летать. Быстро, изящно. Как ласточка. Или бабочка, какую приятно насадить на иголку. Кстати, это цитата Дэрила.

Когда семья Кики узнала, что дочь связалась с нами, да еще и попала в оппозиционную организацию, детке пришлось скверно. Но девочка здесь примерно полтора года, и она первая, кто принес с собой не только боевую силу, но и немного света. Кики просто чудо: дружит со всеми, терпит грубости, не впадает в истерики по пустякам. Да, ласточка и бабочка. Даже когда надевает обмундирование. Это легко понять, бросив один взгляд на почти белые волосы с тонкими радужными прядками и заглянув в ее серые глаза.

Кики, как и я когда-то, обожает свои полеты: поднимается за облака, исполняет всякие трюки над крышами. Тренируется каждый день. Посмотреть на это выходят многие; среди нас Кики – единственная, кого горожане совсем не боятся. Дети тянут к ней руки, если видят на улице, ее обожают фотографировать журналисты. Если у героев может быть привлекательное лицо… то вот оно.

Но сейчас наша крошка не выглядит милой. Она рассерженно, сжав кулаки, смотрит то на нас, то на стоящего рядом Глински. Тот наконец удостаивает нас вниманием.

– Ну-ка… скажите мне что-нибудь… товарищи.

Глински выплевывает последнее слово, сухо кашляет, и на миг невидимые тиски разжимаются. Этого мне хватает, чтобы вдохнуть и взять себя в руки. Соберись, курица. Это политик. Просто политик.

Больше всего при нашей первой встрече меня поразили его глаза – серые, цвета неблагородного металла или мокрого асфальта, холодные. Еще косой шрам, рассекающий лоб и переносицу и чудом не достающий до верхнего века. Есть и второй шрам, который идет от левого угла рта по подбородку, он слегка растягивается и багровеет при улыбке. «Слуге народа» с таким лицом трудно доверить свою жизнь. Да даже жизнь голубя или кошки ему доверять не хочется.

Он не признает официальных костюмов, ходит в черном, как и мы. Когда полы военного плаща развеваются за спиной, кажется, будто у Вана Глински крылья, как у старой летучей мыши. На фоне высокого черного воротника – всегда высокого и всегда черного – его лицо выглядит слишком бледным для живого человека, длинноватые темные волосы усиливают это впечатление. Глава «единоличников» не напоминает даже ожившего мертвеца, скорее монстра Франкенштейна, сшитого из кусков. Но если бы при такой внешности он был хотя бы славным малым…

Конечно же, нет. Он считает, что владеет нами так же, как и владеет Городом. Считает себя вправе нам приказывать – и это выводит меня из себя, равно как и его отвратительная жажда крови. Нет, он не пьет ее, в отличие от Лютера, но поговаривают, что Глински весьма неравнодушен к расстрелам. Как и к любой возможности показать свою власть и свое положение. Положение второго лица после мэра, а в чем-то – первого. Он помнит каждого своего союзника и каждого врага. И расправляется с последними беспощадно. Мне ли об этом не знать.

– Я теряю терпение…

Перед трибуной стоят военные Северного гарнизона. Их серо-зеленую форму я прекрасно знаю, так же, как и черные повязки с эмблемами на рукавах. Только благодаря этим людям (ну и, наверное, благодаря врожденной трусости), горожане пока держатся на расстоянии от «единоличника». А ведь некоторые не отказались бы его растерзать.

Окрик. Взмах широкой грубой кисти. Один из солдат вскидывает вверх руки с винтовкой. Остальные заряжают оружие.

– Элмайра! – Внимательный взгляд Глински останавливается на лице моей подруги. – Почему Львовский не отвечает на звонки? Это ваша обязанность – всегда быть готовыми к проблемам. Разгоните сборище.

– Мудрых слов ваших друзей для этого мало?

Вкрадчиво прошептав это, Хан усмехается и достает из кармана пачку сигарет. Сует одну в зубы, требовательно поворачивается ко мне… но я прячу руки за спину. Насмешливый взгляд Глински прожигает меня до самого нутра.

– Уберите людей, пока я прошу по-хорошему. – Политик прикусывает уголок губы и тут же ухмыляется. – Если наш мистер Городская Справедливость сочинил для них очередную байку…

– Может, будете повежливее, мистер Глински? – внезапно перебивает Элмайра. – Я могу решить, что вы…

Но ее голос заглушает грохот второго предупредительного выстрела. И опять тишина длится лишь несколько секунд, а потом голоса начинают звучать еще громче, еще требовательнее – брань, смех, крики и монотонное повторение городского гимна сливаются в единую режущую уши какофонию. Я перестаю понимать происходящее. Но кое-что я знаю точно: контролировать это уже невозможно. Момент упущен.

– Что ж…

Он всего лишь улыбается, но Элм сдается. Она выдергивает из пальцев Хана так и не зажженную сигарету и бросает ее под ноги.

– Ван! – Терпение у нее кончается, она сбивается на привычное для них «ты». – Неужели ты серьезно будешь стрелять по людям? Ты думаешь, что сможешь убедить кого-либо в законности и правильности своих действий?

Глински отворачивается и отдает военным приказ. Около двадцати винтовок нацелены на толпу, и, глядя на поблескивающие стволы, я отчетливо осознаю: расстреляют всех, кто не будет подчиняться. Нас тоже. Именно так Ван Глински понимает свой контроль.

– Расходитесь! Это незаконно!

Охрипший голос Кики еле слышен в гомоне. Девочка явно напугана: она отчетливо чувствует волны чужой злобы и страха. Она все воспринимает остро, склонна к эмпатии, возможно, это тоже ее дар… и наверняка она ощущает что-то между Элм и Глински. Они знакомы очень давно, и так, как моя подруга, с ним никто не разговаривает. Почти.

Секунды тянутся, и меня выводит из оцепенения голос кого-то из военных:

– Эй! Что вы себе позволяете?