— Левое плечо вперед — марш! В походную колонну!.. Справа по два!.. Набрать повода!.. Рысью.

Яцек-ездовой привстал, взял в руки вожжи.

— Ма-а-а-арш!

Копыта ударили в землю. Тачанка дернулась, слегка подпрыгнула.

— Песню-ю-ю!..

Нет такой деревни, Нет такой сторонки, Где бы не любили Улана девчонки.

Пели лихо, истово, от всей души. Доброволец Земоловский пожалел, что не знает слов. Храбрые парни! В окружении, во вражеском тылу, почти без всяких шансов.

И тут, заглушая лихую песню, послышался гул моторов. Два самолета с красными звездами на крыльях упали прямо с небес. Прошлись над колонной на бреющем, развернулись. Пулеметные очереди прочертили пыльный след. Люди и кони уцелели, но песня умолкла.

— Стой, курва маць! — проорал из заднего «вагончика» дядька Юзеф. — Зелень, сюда! Живо, живо!..

Он соскочил на дорогу, пытаясь вспомнить, что сказано в наставлении о стрельбе по воздушным целям. Что-то было, только вот что именно.

— Ленту! Ленту держи!..

* * *

С русской колонной столкнулись где-то через час. Вначале послышалась стрельба, затем стали видны дозорные, гнавшие коней галопом. Тачанка теперь ехала впереди, как и велит боевой устав. Никто не удивился, за это время полк обстреляли уже дважды. Сначала с воздуха, изрядно проредив ряды, потом из недалекой рощи, случившейся по пути.

Их рейд — уже не тайна. Враг вцепился и не отпустит.

— К бою-ю-ю!

Доброволец Земоловский соскочил на дорогу, чтобы не мешать Яцеку разворачивать их «поезд». В полку были еще два пулемета, тоже «браунинги», но легкие, образца 1928 года. Вся надежда на тачанку, дядька Юзеф уверял, что в бою станковый пулемет заменяет сотню бойцов.

Дозорные, пыля, проскакали мимо, и он увидел русских. Колонна рассыпалась в цепь, а вокруг все то же ровное поле.

— Строй фронт! — ударил тяжелый бас.

Конь пана майора вынырнул из пыли. Все уланы надели каски, но Хенрик Добжаньский был по-прежнему в парадной фуражке с белым орлом. Сабля наголо, ворот мундира расстегнут.

— К атаке!

Полк разворачивался из колонны в строй. В ХХ веке уланы стали ездящей пехотой, но если к горлу подступит.

Под негромкую ругань вахмистра Высоцкого бывший гимназист готовил пулемет к стрельбе. Заправить ленту, проверить, еще раз проверить.

— Короткими очередями — огонь!

— Рдах! Рдах! Рдах! — деловито откликнулся станковый Ckm wz.30. — Дах! Рдах-дах!

Исчезло поле, дорога тоже исчезла, осталась лишь пулеметная лента. Фильм о войне, крупный план.

— Рдах! Дах! Рдах!

Под ухом довольно заворчал дядька Юзеф. Кажется, они стреляют не зря. Чистое поле, от пуль не спрятаться.

— Атака! Марш! Марш!..

Земля дрогнула. Неровный строй улан помчался вперед. Пулемет сейчас не помощник, тачанке за всадниками не успеть.

— Будя пока!..

Вахмистр Высоцкий оторвал пальцы от пулемета, хлопнул второго номера по плечу.

— Хорошо хлопцы пошли! Сейчас москалей в пень порубают, попластают от уха до седла. От уланов не уйти! Яцек, разворачивай, дальше двинем.

Бывший гимназист оглянулся. Слева еще шла стрельба, справа уже бежали. Но от конницы в поле не скроешься, солнце сверкало на саблях, уланы настигали, рубили, мчались дальше, снова рубили.

Добровольцу Земоловскому вновь почудилось, что он смотрит фильм о давней войне — той, что была при Наполеоне или вообще Тридцатилетней. Вот вам и ХХ век! Что делать будете, панове большевики?

Ему ответил орудийный глас — раз, другой, третий. Среди атакующего строя вспухли черные разрывы. А потом заговорили пулеметы.

Вахмистр Высоцкий вскочил, приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Всмотрелся и осел кулем обратно.

— Ах, ты! Танки! Вот холера!..

Швейцар ловко растворил банкноту в ладони. Умеет!

— «Галлопин» — прекрасное брассери, мсье. Одно из самых лучших во всем Париже, мсье. Может быть, самое лучшее, мсье.

Выпрямился с немалым достоинством.

— Всякая шушера к нам не ходит, мсье! У нас — солидное заведение, мсье. Журналисты, конечно, бывают, но только из самых уважаемых изданий. Безработных здесь не ищите!..

Грозно блеснул очами и припечатал:

— Мсье!

Я покосился на вывеску. Легран писал, что встречался с журналистами именно здесь, на улице Нотр Дам де Виктуар, но швейцар прав, писака писаке рознь. Мой друг предпочитал взбитые сливки, а я.

Еще одна банкнота испарилась в ладони дверного стража, и — о чудо! — он улыбнулся.

— Да чего их, голодранцев, искать? За угол заверните, там, в «Старом каштане», они и гнездятся. Тут несколько редакций рядом, всяких встретить можно, особенно тех, что работу ищут…

На заключительное «мсье» денег, вероятно, уже не хватило.

За угол? Я поправил берет и не без удовольствия повернулся к заведению спиной. Слово «брассери» с самого начала показалось мне подозрительным. Нет, чтобы просто и ясно: «Пивной бар». И пиво — не мое. Совсем.

«Старый каштан» нашелся быстро. Швейцара в нем не оказалось, зато к стойке бара пришлось протискиваться чуть ли не локтями. Начало мне понравилось. Ну, точно как в Нью-Йорке, даже сигаретный дым похож.

— Бурого цвета, — объяснил я бармену. — Градусов, как в хорошем виски, но это не виски. И не коньяк, хоть дубом пахнет.

Тот, задумавшись всего на миг, плеснул в рюмку нечто искомого колеру, как раз такое, что я пил на Монмартре.

— Граппа, — пояснил бармен. — Из Лимузена. Еще что-нибудь?

Излагая заказ, я дважды выкладывал купюры на стойку. Бармен кивал и без всякого изыска прятал деньги в карман. Простые здесь нравы! Наконец, все объяснив, я протиснулся к ближайшему столику, где имелось свободное место. Присел, приземлил рюмку. Теперь можно и подождать.

Граппа в рюмке мелко подрагивала. Совсем рядом — метро, станция «Бурс». Я прикинул, что Лимузен не так и далеко от Перпиньяна.