Доброволец Земоловский привстал, оценивая расстояние. Далековато для карабина, но. Большевики идут в полный рост, не пригибаются даже. Он вдруг понял, что если хорошо прицелится, то попадет. Кажется, его этому учили, вот только оружие было другое, не польский Маузер и не русская «мосинка».

Силуэт в прицеле внезапно вырос, набрался тяжелой плоти. Теперь затаить дыхание. Палец уже не на спусковом крючке, под ним — лепесток розы. Нужно давить мягко-мягко.

— Нежно!

— Рдаум!

Бывший гимназист улыбнулся. Ну, вот!

В следующего целился уже без всяких эмоций, словно перед ним обычная мишень. Из глубин сгинувшей памяти проступил белый мокрый песок. По движущимся мишеням он стрелял из небольшого окопчика, который сам же и вырыл. Лопатка была маленькая, едва с локоть длиной. Лежа стрелять неудобнее и еще эта пыль, пыль, пыль.

— Рдаум!

* * *

Танк был уже в полусотне метров, когда пулемет замолчал. Бывший гимназист как раз перезаряжал карабин, радуясь, что пехоту, кажется, они остановили. Правда, теперь стрелял танк, но снаряды проносились над головой, не причиняя вреда. Поэтому он вначале воспринял молчание как должное. Танковую же броню пуля не пробьет, незачем ленту тратить. Но потом почему-то забеспокоился, привстал, пытаясь что-то увидеть, а затем не выдержал. Вскочил, пригибаясь, перепрыгнул кювет, подбежал к застывшей посреди дороги тачанке.

Яцек-ездовой лежал на пыльной земле. Дядька Юзеф уткнулся лицом в пулемет.

Все.

Танк уже близко, ревет мотор, пыль летит из-под гусениц. Кажется, русский Т-26. Верхний люк открыт, оттуда кто-то выглядывает.

Ах, ты!

Тело вахмистра Высоцкого показалось очень легким, словно смерть превратила человека в ватную куклу. Он уложил мертвеца на серую твердую землю, упал на теплое железо скамейки. Расчет пулемета бой закончил. Но пулемет цел, и он, доброволец Земоловский, еще жив.

Рукоять была горячей, и он чуть не обжег руку. Если второго номера нет, стрелять можно только короткими очередями, иначе ленту перекосит. Ничего, хватит и короткой! Тот, что из люка выглянул, уверен: дело сделано. Пулемет молчит, на дороге пыль, он и решил разведать обстановку. Сейчас разведает!

— Рдах-рдах-дах! — согласился пулемет.

Люк остался открытым, человек исчез. А через пару секунд остановился и танк. Башня еле заметно повернулась.

Выскочить на дорогу он успел, и упасть в кювет тоже. И даже сжать теплую каску ладонями. Но все равно грохот оглушил, в ноздри ударил горьковатый дым, сверху посыпалась земля. Промелькнула и сгинула странная мысль: живые притворяются мертвыми, мертвые — живыми.

* * *

— Цветы очень красивые, спасибо! Очень люблю хризантемы. Но, знаешь, давай договоримся: это будет последний букет. Мы не должны встречаться.

На хризантемы он потратил последние деньги, и больше всего боялся, что цветы ей не понравятся. Понравились! И он был счастлив.

— Неужели не понимаешь? Есть такое слово — долг. Я из офицерской семьи, у нас традиции, обязанности. У меня есть жених, в конце концов!

Жениха этого он как-то видел. Ничего особенного, пан офицерик в мундире со сверкающими пуговицами. Нос до небес, усы колечками. Такому только в оперетте играть.

— И не думай, это не из-за этих твоих «классовых различий». Не только из-за них. Да, у моей мамы имение под Краковом, а папа — генерал. Мы. Мы из разных миров! Но это не главное, нельзя думать только о сегодняшнем дне. Будет еще завтра, и послезавтра будет. Если я тебя не отпущу, и если ты не отпустишь меня. Я не могу ссориться с отцом, пусть он даже помешался на родословных и гербах! Ты — хороший, с тобой очень интересно, но пойми, пойми.

Из низких вечерних туч падал снег, свет фонаря отражался в снежинках. Он слушал и понимал, что следует попрощаться и уйти. Молча, не споря. Он ведь знал, что все так и будет, но все-таки купил хризантемы. И обижаться нельзя, ее ждет авто с шофером, ему брести домой по заснеженным улицам. И даже не домой, а туда, куда пока пускают.

Не сдержался. В глаза смотреть не стал, поймал зрачками свет фонаря.

Остальные строчки замерзли на губах. Она не поняла, взглянула удивленно.

— Ты о чем? Не расстраивайся, у тебя все будет хорошо — и у меня тоже. Прощай! И. Спасибо за цветы, они очень красивые!..

Хлопнула дверца дорогого авто, мотор зарычал, снежинки заплясали в желтом огне. Все кончено, ничему уже не быть. Она права, их миры слишком разные. Титулярный советник русского поэта Вайнберга может и в чинах вырасти, и наследство от дяди самых честных правил получить. А вот он.

Перевел наскоро на польский и проговорил вслух:

Отстояв очередь, я сунул паспорт в окошко и получил, наконец, письмо. Конспирация детская, адрес — Париж, главпочтамт, до востребования, обратный — домашний, все той же незаменимой машинистки. Послание плыло через океан, значит, отправили уже после моего отъезда.

Я повертел конверт в руках, оглянулся. Людям в переполненном зале не до меня, а если следят профессионалы, то не спрячусь. Впрочем, государственные тайны по почте не отправляют.

Место я нашел за одним из столов с чернильницами. Рядом какая-то старушка в большом сером берете усердно скрипела пером. Из конверта вначале выпала небольшая фотография, за нею последовали две машинописные страницы. Сразу понятно, кто автор.

Прочитал, поглядел на фото и неспешно направился к выходу. Что делать со страничками, еще не решил. Никакого особого секрета нет, но и тем, что есть, делиться не хотелось.

— Такси!

Ланч с журналистом был давно, перекусить в городе не пришлось, значит, впереди ужин. Можно зайти в одну из тысяч здешних забегаловок, можно узнать, чем кормят в «Одинокой Звезде». А можно и послушать про город Перпиньян.

Если меня ищут, пусть найдут. Контакт с противником — тоже контакт.

* * *

— Граппу, — со знанием дела велел я бармену. — Из Лимузена.

Его рука, потянувшаяся к большой темной бутыли, замерла.

— Мсье! Но кто же пьет граппу из Лимузена? Настоящую вы в Париже не купите, а то, что продается — наверняка подделка. Эта из Нима, два года в дубовой бочке.

Вот и доверяй людям! Потому и не заказываю виски. Откуда настоящий виски во Франции?

Бутыль утвердительно булькнула.