Баньер полностью сдержал данное себе слово. Когда день померк, он оторвал широкий кусок драпировки, сделал из нее веревку в два десятка футов с равномерно расположенными по всей длине узлами, доверил ей вес своего тела, а поскольку она оказалась короче, спрыгнул на дорожный щебень с высоты шести или восьми футов, отделявших его от земли, и опрометью, не рассуждая, опьяненный свободой, бросился туда, где было больше огней: к стоявшему почти напротив Ульских ворот театру, местоположение которого он угадал сразу по выкликам привратников и флейтам зазывал.

То был как раз час, когда все самые красивые дамы Авиньона подкатывали к театру, и длинная вереница карет, портшезов и ручных одноколок уже начала заполнять площадь.

Оказавшись там и смешавшись с толпой, Баньер испытал замешательство, устыдившись своей послушнической рясы. Конечно, обычай тогда позволял служителям Церкви, особенно иезуитам, присутствовать на драматических представлениях. Но у него не было ни су. Он бы попытался расположить к себе кого-нибудь из добросердечных горожан (а таких обыкновенно больше всего встречается именно у входа в театр) и попросить уделить ему местечко в ложе, но проклятое одеяние привлекло бы к нему все взоры, и, окажись там хоть пара глаз, состоящих на службе у отца Мордона, — он погиб. Содрать бы с себя злополучную рясу, но тогда молодой человек остался бы в одной рубашке, а в одной рубашке куда проберешься, кроме как на самую жалкую галерку?

Он все еще пребывал в замешательстве, а минуты быстро бежали… Укрывшись за колонной, Баньер с сжимающимся до боли сердцем следил, как проплывают мимо красивейшие ножки под белейшими юбками, а с подножек карет или из дверок портшезов выпархивают такие округлые колени, такие изящные щиколотки, что все изречения залы размышлений не могли бы сейчас придать бедному ученику иезуитов должной философской твердости.

Вдруг Баньер заметил черную карету и в ней — двух отцов-иезуитов, чинно пристроившихся к цепочке экипажей. Перед театральным входом карета остановилась, и теперь, чтобы войти туда, им пришлось бы прошествовать в четырех шагах от юноши.

Мучимый сразу тремя демонами — любопытства, вожделения и страха, — Баньер воспользовался моментом, когда их экипаж остановился, и ловко отступил: он оставил между иезуитами и собой колонну и под ее прикрытием бросился туда, где был проход в актерские уборные.

Но едва он углубился в этот темный и пыльный коридор, освещенный только чахоточным чадным огарком, как его грубо толкнули две мускулистые руки, так что от неожиданности он чуть не потерял равновесие. Однако Баньер был молод, проворен и силен; памятуя, что, упав, он явит чужому глазу свои лопнувшие штаны, наш послушник решительно вцепился в наглеца, намеревавшегося расчистить себе путь таким странным образом, в обход всех правил приличия, свойственных той эпохе учтивости.

Баньер повернулся лицом к толкнувшему его мужчине, а тот крикнул, стараясь притиснуть его к стене:

— Эй, дайте же пройти, раздери вас сотня чертей!

— Надо же! Господин де Шанмеле! — воскликнул Баньер.

— Надо же! Мой юный иезуит! — воскликнул актер. При свете огарка оба узнали друг друга.

— Ах, господин де Шанмеле! — повторил первый.

— Ах, мой дорогой Баньер! — откликнулся второй.

— Так это вы?

— Увы, да, это я.

— Но куда вы так спешите? Вам чего-то не хватает в вашем костюме?

— В моем костюме! Да плевать я хотел на мой костюм!

— Однако же он воистину великолепен! — с завистью промолвил беглый послушник.

— Да, — печально кивнул Шанмеле, — он так хорош, что в аду я буду носить именно его.

— В аду? Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Пропустите меня.

— Но можно подумать, дорогой господин де Шанмеле, будто вы спасаетесь бегством.

— Я и сам так полагаю.

— Но спектакль!

— Эх, спектакль и есть как раз причина, по которой я спасаюсь.

— О да, понимаю!

— Да позвольте же мне, наконец, пройти.

— Опять те же мысли?

— Сильнее, чем прежде. Знаете, что со мной стряслось?

— Вы пугаете меня.

— Сударь, — блуждающим взором глядя на юношу, проговорил актер, — я ведь обедал сегодня, так?

— Надо полагать, так, сударь. — А после обеда соснул.

— Не могу не одобрить.

— Так вот, брат мой, как только я задремал… Шанмеле тревожно огляделся.

— Вы задремали… и что же? — напомнил ему Баньер.

— … у меня было видение.

— О!

— Видение, как у моего отца и у моего деда.

— Но какое видение, Бог мой?

— Вот только мое было еще страшнее, чем у них.

— Как это?

— Я увидал самого себя, любезный брат мой…

— Самого себя?

— Да! В аду! На раскаленной решетке! В этом самом костюме Ирода, а переворачивал меня черт, как две капли воды похожий на господина де Вольтера. О, это было ужасно! Позвольте мне пройти, позвольте мне пройти!

— Но, дорогой мой господин де Шанмеле, не надо об этом думать!

— Напротив, я ни о чем другом думать не могу! Позвольте мне пройти!

— Но вы же сорвете спектакль.

— Лучше уж я сорву спектакль, чем меня в костюме Ирода будет целую вечность переворачивать на решетке над огнем черт, похожий на господина де Вольтера.

— Но вы подводите ваших товарищей!

— Наоборот, я их спасаю, спасаю себя, их и всех тех несчастных, что навлекают на себя проклятие, явившись поглазеть на нас. Прощайте!

И на этот раз Шанмеле так удачно обратил в единое целое волю и движение, что заставил Баньера трижды повернуться вокруг своей оси, сам же во время второго оборота проскользнул мимо и бросился во мрак.

— Господин де Шанмеле, господин де Шанмеле! — закричал Баньер, сделав несколько шагов в ту же сторону.

Но напрасно Баньер кричал, напрасно пытался его догнать: заслышав позади себя на лестнице, ведущей в уборные, отдаленный топот, актер понесся, как олень, почувствовавший запах собачьей своры.

Удивленный и растерянный, юноша остался один.

Но крики, но шаги, которые Шанмеле как бы по наитию предугадал, уже послышались на лестничных маршах.

Шум быстро нарастал — голоса, мужские и женские, кричали: «Шанмеле, Шанмеле!»

Тут дверь на лестницу, ведущую в коридор, распахнулась, и на юношу хлынула лавина актеров и актрис в сценических костюмах; они в отчаянии вздымали руки и жалобно кричали: