него сверху вниз, и царственность чувствуется даже в том, как она поправляет сбившиеся волосы.

Мехар отпускает планку ставня — и снова становится темно. На глаза наворачиваются слезы. Может быть, она шмыгнула носом, потому что Гурлин спрашивает:

— Думаешь, это твой? Которого били?

«Да, мой», — думает она. Там, где не существует понятия «личное пространство» (о чем Мехар и не догадывается), не проговориться — значит молчаливо выразить солидарность с избитым мужем.

— Откуда мне знать, — отвечает она Гурлин.

Ни в эту ночь, ни в следующую он не требует Мехар к себе. Она лежит в темноте, под боком посапывает Харбанс. Мучительно вспоминать, как он распростерся на земле, сдерживая крик. Будь они вместе, могла бы она отбросить осторожность, поцеловать его раны, прикоснуться к ним губами? Ей кажется, что точно могла бы, и от этой уверенности к ее бедрам приливает влажный жар. Чтобы не дать ему разгореться, она подтягивает колени к груди. Харбанс сонно протестует. Мехар закрывает глаза. Вспоминает тепло прижавшегося к ней тела. Скользит рукой по животу, задирает тунику, пальцы развязывают шальвары, пробираются к волосам. Она вздыхает со сладострастным трепетом и тут же открывает глаза, выглядывая во мраке, не видел ли кто этого.

13

День яркий. Сидя на краю каменной ванны, Мехар обрезает торчащие прутья и вплетает к остальным. Любуется готовой корзиной, перебрасывая из одной руки в другую, после чего возвращается в фарфоровую комнату, где Харбанс режет фрукты. Кажется, она не услышала Мехар.

— Все хорошо, сестра?

Харбанс поднимает голову:

— Ой, извини.

Мехар ставит корзину на бетонную плиту и начинает обшивать кусками джутовой ткани.

— Такой точно должно хватить, — говорит Харбанс и добавляет тоном, будто давно об этом думала: — Сестра мне как-то сказала, что джут привозят с самого Востока. Добираются сюда много дней.

— Ты не рассказывала, что у тебя есть сестра.

Харбанс пожимает плечами: а зачем?

— По-моему, сегодня у нее свадьба.

— То есть как «сегодня»? — Мехар потрясена. — Так почему же, во имя Кришны, ты не поехала туда? Ты должна быть со всеми!

Харбанс отворачивается и принимается за очередную груду фруктов. Май приказала раздать их работникам в поле.

— Май не отпустила? Вот же ведьма.

— Это к лучшему. Представляешь, как родителям пришлось бы выслуживаться перед Май, сколько золота они бы со мной отправили.

Она с силой стучит ножом.

Мехар обнимает Харбанс сзади и целует в плечо, но это объятие и для нее самой, чтобы утешить печаль от долгой разлуки с Монти. Интересно, что он сейчас делает? Отжимается на деревенской площади? Задирает тех деревенских жителей, которые не отправляют детей в школу? Боясь, как бы он не стал слишком далек, она мчится в комнату Май и возвращается со свадебным джамаваром.

— Какая красота, — говорит Харбанс. Вытерев о себя руки, она деликатно гладит кайму шали и все затейливое шитье. — Боже мой!

— Мне брат помогал выбрать. Знаешь что, если она не пустит меня на его свадьбу, я суну ей в штаны скорпиона.

— Бедный скорпион, — говорит Харбанс, и обе смеются.

Шаль уложена на место, Харбанс накидывает чунни и подымает на голову корзину, готовая идти раздавать нарезанные фрукты.

— Давай я, — говорит Мехар.

— Нет уж. Кому-то же надо таскать навоз.

— Так и знала, что ты это мне оставишь.

Харбанс ухмыляется и опускает вуаль.

— А где Гурлин? — спрашивает Мехар.

— В храме, вместе с Май. А ты не знала?

Мехар вытягивается почти в рост Гурлин и копирует тон ее голоса:

— Вы не находите, что у Май даже бздёх пахнет розовым маслом?

— Прямо как вылитая, — смеется Харбанс. — Слушай, она ведь отказалась принести шпинат. Сказала, мы сами способны. Но ты погоди, я ее приструню.

Она открывает дверь.

— Ладно. Главное — не забудь.

— День-бздень, — хором произносят они.

Сначала она решила прикорнуть, а пробудившись, увидела, что через двор уже пролегли тени. Очередной день клонится к вечеру. В ветвях трещат сверчки. Из полей потянулись телеги. Мехар семенит на носках через амбар, зажимая нос от звериной вони, и выдыхает только снаружи, за домом, у загона с буйволами. У задней стены сложена пирамида навозных лепешек высотой в два ее роста. Убедившись в том, что все быки привязаны, она ступает на бурое поле и ходит в поисках длинной палки, позвякивая колокольчиками на щиколотке. Палка застряла в колесе телеги, доверху груженной кормом. Мехар вытаскивает ее и волочит к навозной пирамиде. Вытянувшись в струну и задрав голову так, что солнце бьет в лицо, она силится достать до самой верхней лепешки. Но, как ни прыгай, роста не хватает, и лепешку не столкнуть. Бормоча что-то про себя, Мехар закатывает штанины и начинает карабкаться по кирпичам, выступающим из стены, и так как ловкости ей не занимать, быстро добирается до середины, когда внизу раздается голос:

— Помочь достать?

Нет, она не соскальзывает, услышав мужской голос. Наоборот, крепче хватается за кирпичи, как будто это поможет сохранить достоинство. Отворачивается в другую сторону и прячет лицо в сгибе локтя. Какую затрещину она заслужит от Май, выставляя напоказ лицо. И икры. Боже, у нее голые икры. Она по очереди трясет ногами — и, слава богу, шелковая ткань сползает вниз.

— Ты можешь упасть. Дай я.

Она начинает спускаться и успевает закрыть лицо вуалью, прежде чем коснуться земли. Сердце наливается тяжестью. Она делает шаг в сторону, чтобы пропустить его к кирпичной лесенке, но ему и не нужно: он зигзагами, подтягиваясь то на одной руке, то на другой, проворно взбирается по стене. Сев на нее верхом, как принц на коня, он пинками сбрасывает лепешки: одна, две, три хлопаются на землю.

— Еще?

— Если не трудно.

— Тогда скажи сколько, будь милосердна.

«Будь милосердна». Мехар-бани кар ке.

Дразнит? Неужели это он? В голове мутится от радости.

— Ну же, — мягко говорит он.

— Пожалуйста, еще только две.

Лепешки глухо шлепаются к ее ногам, и тут же рядом приземляется он сам. Она в ужасе садится на корточки, чтобы подобрать лепешки, и вдруг его лицо оказывается у нее перед глазами, и это он, ее муж, он пришел ей помочь, и ужас сменяется восторгом. Долго ли он следил за ней из амбара, прежде чем подойти? Она представляет, как он стоит, прислонившись к двери и сложив руки на груди, жует соломинку и смотрит за ее действиями. Какая приятная мысль. Он поднимается, и ей снова видны только его ступни.

— Куда их отнести?

И оттого, что он ей муж, и оттого, что они одни, она поднимает и сворачивает