— Быстро состарилась. На прошлой неделе ты сказала, она только-только вышла из ребячьего возраста.

— Ей семнадцать. Помалкивай.

— А твоей, брат? — спросил он Джита.

У того задергались губы. Даже в детстве, когда он тайком переставлял тарелки, чтобы получить самую большую порцию масла, ему никогда не удавалось скрыть вину, и тарелки приходилось переставлять обратно.

— Точно не знаю. Сказали, четырнадцать-пятнадцать.

— А тебе двадцать третий год. Стыд и срам.

— Дело решенное, — вмешалась Май. — Священник уже знает, кого на ком женить.

Сурадж криво улыбнулся.

— То есть он пересмотрел всех трех и убедил тебя поменять их местами, так надо понимать?

— Ты поставил все с ног на голову, — сказала Май.

— А тебе и дела нет. Он обманом отнимает то, что принадлежит мне. Какая разница, да?

Май крепко треснула его по щеке, но он лишь едва шелохнулся.

— Я сказала, ты ошибся.

И больше он не проронил ни слова, ни в последующие дни, ни после свадьбы, решив, что по большому счету Май права: жена — это жена, ее задача — приносить сыновей, а в остальное время сидеть под вуалью, от него подальше. И неважно, какое у нее лицо.

И теперь он давит ее своим весом, всасывается в ее грудь и с таким напором делает толчки, что она все ближе и ближе придвигается затылком к стене. Это изнасилование. Он уже не замечает ее лица. Да, он чувствует желание, но еще боль, сладость мести и обладания тем, что по праву принадлежит ему. В конце концов, такая нескромная женщина лучшего не заслуживает.

После он ждет, что она сожмет на груди тунику и убежит в слезах. Но ее глаза сухи. Потянувшись обеими руками за спину, она застегивает металлический замочек туники. Невероятно, она совершенно не торопится. Перекидывает свои длинные волосы через одно плечо и расчесывает эту черную завесу пальцами. Он старается собрать в кулак всю ненависть к этой безнравственной женщине, ведь на ее лице ни тени стыда. Какая все-таки удача, что он на ней не женился. Даже проститутки с крашеными губами и то притворяются оскорбленными после соития. При мысли об этом ненависть вспыхивает моментально, но она сложная и затуманена ощущением чуда, естественным для двадцатилетнего мужчины. У нее такая спокойная улыбка и такое выразительное лицо. Она встает, расправляет сзади тунику, двумя руками убирает волосы назад и сворачивает в узел. Стоит, свободно опустив руки.

— Мне можно говорить? — спрашивает она.

— Нет.

Она хмурится и делает забавную гримаску, потом поправляет колокольчики на ногах, накидывает вуаль и поворачивается к выходу. Ее темные шелковые бедра колеблются в полумраке. Он понимает, что хочет задержать ее, но не ради одного лишь ее тела, их тел, не только ради живости ее черт, а с подспудным желанием уничтожить этот мир, в котором он сам себе не признается. Над амбаром зависли в желтом свечении светлячки. Дать ей уйти просто так?

— Я хочу видеть тебя еще.

Она уже у выхода, но замирает на полушаге, спиной к нему, опускает ногу и слегка поворачивает голову.

— Сегодня ночью, господин?

Господин! Додумалась же. Может свалить его одним словом. В нем снова поднимается вожделение, и в ней тоже, это ясно. Какая тихая чувственность, какая умиротворенная ненасытность. Он перекатывается на локтях и садится, скрестив ноги, внезапно почувствовав себя перед ней учеником. Его голые бедра сверху припудрены пылью.

— Сегодня ночью — прекрасно.

— Тогда тебе нужно сказать Май.

Он улыбается. Как она изменилась.

— Посмотрим.

Она переступает порог и исчезает во дворе. На небе уже звезды, и это сбивает ее с толку — неужели так поздно? Что, если остальные женщины вернулись и видели или слышали их с мужем? Но в комнате никого, и только через некоторое время до нее доносится голос Харбанс — та просит Гурлин принести самый широкий парат, громадный поднос, да поживее, потому что у нее уже голова кружится под грузом тыквенной ботвы и сага. Мехар выходит помочь, и они вместе перебирают зелень, расправляя и отмывая от грязи листья.

— Быстро стемнело, — замечает Гурлин.

— М-м, — зевает Харбанс и устало отирает лоб рукой, повыше, где она чистая, а потом вдруг говорит: — Ого, вы только гляньте.

Они смотрят в ту сторону. Над крышей амбара пляшет столб света.

— Светлячки? — предполагает Гурлин. — Какая странная ночь. Может, муссон будет раньше обычного.

Мехар смотрит не отрываясь. Они сверкают так волшебно. Интересно, он еще в амбаре и думает о ней, как она — о нем?

Женщины ретировались к себе, а Сурадж по-прежнему сидит в амбаре, прислонившись к глинобитной стене. Братья вернутся и разбранят его: он не убрал навозное месиво вокруг буйвола, но единственное, чего ему сейчас хочется, — это сидеть в благотворном мраке и думать о ней. О ее огромных умных глазах и атласной коже. Изящном изгибе бровей. Узкой талии, которую он кусал и кусал, а потом спустился ниже, поднял глаза и увидел ее мокрый дрожащий рот. Ее пальцы вжались ему в спину, и он еще чувствовал ток, пронзивший его в ту минуту. В следующий раз он будет не так груб. Он был слишком груб? Неважно. В следующий раз он будет нежен, как впадинки под ее подбородком. Заслышав, что вернулась мать, а за ней братья, Сурадж берет повязку, встряхивает от грязи и оборачивает вокруг головы в маленький плотный тюрбан. Он не хочет показывать им свои волосы, точнее, что остриг волосы — первый в семье, кто так сделал. Теперь они падают только до плеч. На прошлой неделе он пошел к цирюльнику-магометанину на базаре, дал ему рупию с лишком и приказ держать рот на замке.

Сурадж поднимается на ноги, и именно это механическое действие вызывает падение первой костяшки домино и цепь синаптических вспышек глубоко в чаше его мозга. Он снимает с нее тунику. Ее улыбка. Ее спокойствие. Мой господин. Сказать Май. Сказать Май? Он замедляет шаг и останавливается, не дойдя до двери. Нащупывает стену. Заставляет себя соображать. Сжимает кулак и в этот момент осознаёт, что произошло, тихо опускается на землю и, скорчившись, прячет лицо в ладони.

14

Она ничего не скажет. Не сможет. Это уничтожит ее саму. Ее обреют, разденут донага и проведут на веревке через всю деревню. Как предостережение другим. А если и нет, если Май проявит милость и не вышвырнет ее, все равно ее положение в доме будет ниже некуда. Не почтенная жена старшего брата. Не старшая невестка. А самое последнее существо в доме. Оскорбительные