намеки от сестер. Тонкое издевательство Май, без права на ответ. История неизбежно просочится наружу, проникнет в каждый деревенский дом. Так всегда бывает. Лишь только она отважится пойти на базар за дюжиной яиц или горстью бамии[23], по ее следу побежит злобная молва. Не давая ни секунды роздыху, не позволяя ни на минуту забыться, удушливая деревушка и ее мелкие умишки будут травить жертву, пока она не юркнет обратно в дом, где столкнется с тем же самым, и так будет всегда, пока она не умрет, но даже и тогда о ней не перестанут судачить, рассказывать друг другу байку о невестке, которая обольщала братьев мужа, проститутка, гетера, даже по смерти она не будет знать покоя, приговоренная скалить зубы и царапать когтями стенки своего гроба, пока ее жгут на суде.

— Ты взял роти, чтобы съесть или раздавить?

Сурадж смотрит на лепешку и тут же расслабляет пальцы.

— Простите, — еле слышно говорит он.

Снова вечер; еще сутки назад он стоял и смотрел, как она забирается по стене с палкой в руке.

— В этом месяце рано темнеет, — продолжает Май. — И луна снова огромная.

— Красуется, — говорит Джит.

Сурадж замирает, поднеся роти к губам, потом откусывает от лепешки и жует так медленно, что слышит каждый щелчок челюсти. Знает ли Джит? Могла ли она проболтаться в своем великом простодушии? Он так и так перекидывает в уме эту мысль, жуя очередной кусок. Ему бы никто не сказал ни слова. Даже брат. Май позаботилась бы об этом. Ради спасения семьи, их репутации она позаботилась бы о том, чтобы бесчестье настигло только заблудшую невестку. И снова эта картина: рынок, осклабившийся на нее торговец: «Может, и мне провести с тобой ночку, сестра?» Жгучие слезы катятся по ее щекам, пока она кладет монеты на источенный жучком прилавок и забирает плетеную сумочку с коричневыми яйцами.

— Давай сюда, если так и будешь на нее смотреть, — говорит Май. — Пол хорошей лепешки в мусор.

— Поможешь мне дерьмо убрать в амбаре? — спрашивает Джит. Сурадж кивает и отряхивает ладони.

Дверь в комнату жен открывается, и одна из них выходит с медным кувшином. Наверное, они смотрели сквозь ставни — она смотрела, — чтобы знать, когда нести воду. Но с кувшином идет не она, думает он с облегчением, к которому примешивается странное разочарование. Нет, это его собственная жена. Она ставит перед ним стальную чашу, на дне которой лежит кривой бледно-серый обмылок, и когда он берет его и вытягивает руки, она наклоняет кувшин и льет воду. Он тщательно моет руки, рот, бороду, берет поданное ею жесткое полотенце и отчищает ногти от куркумы, а потом встает, как будто вспомнил о чем-то срочном, и смотрит куда угодно, только не на жену. Что, если за ставнями стоит и следит за ним она? Может быть, это женщины видят всё, а мужчины глядят на черные ставни? Он идет в амбар, и лоб его рассекают три глубокие ложбины.

— Ты куда собрался? — спрашивает Май.

— Дерьмо убирать.

— Ну и зачем было тратить мыло?

15

Солнце восходит и заходит, восходит и заходит, а в долгие промежуточные часы Сурадж держится подальше от фермы: на базаре, где они с приятелями скептически дивятся новой штуке под названием беспроводное радио; сидит на своем барабане у сыромятни; дремлет в тени, пока скотина с хлюпаньем бродит в заросшем тростником болоте. Из дома он выходит через амбар, пересекает поле как раз тогда, когда Мехар должна идти за навозными лепешками, и не возвращается, пока не взойдет луна и пока Мехар не закроется у себя в комнате вместе с сестрами. Ворота к тому времени уже на запоре, поэтому он с разбегу подпрыгивает, подтягивается на стену и прыгает вниз, через каменную ванну. Он стоит в пустом дворе: звезды над ним как блестки на темном платье дня. Они так близко — протяни руку и оторви одну, и когда он проводит ладонью по ночи, звезды движутся параллельно его руке. Интересно, что за ними? Наверное, Бог, думает он, и его медные весы. Раздается звук. Что это? Сурадж замирает. Тапочки. Кашель. Меньше чем через минуту — дверь. На пороге мужской комнаты появляется старший брат, он проходит к колонке у амбара. Каким он кажется маленьким в этой позе: одной рукой нажимает рычаг, из другой пьет, скрючившись, как пугливое ночное животное. Наконец он ополаскивает лицо и выпрямляется, слегка дернув костлявым плечом, как будто оно его беспокоит. Сурадж вдруг чувствует теплоту к нему, и на долю секунды в этот бархатный час воцаряется равновесие: любовь к брату тихо и безупречно гармонирует с вожделением к его жене. Вдоль стены вьется змея; пока Сурадж наблюдает, как ее хвост исчезает под железными воротами, Джит начинает пересекать двор — и тотчас словно скала обрушивается на Сураджа. Он должен остановить брата во что бы то ни стало.

— Брат, — произносит Сурадж, выходя на лунный свет.

Джит не вздрагивает — может, он все время знал о присутствии Сураджа?

— Что?

— Один из Бава сказал, они видели у нашего колодца мусульманина. В Мурналипуре.

Джит поворачивается и прямо смотрит в лицо Сураджу.

— И что же ты там нашел? — спрашивает он, не скрывая иронии. Не в первый раз Сураджа посещает подозрение, что брат его иногда ненавидит, ненавидит за то, что он не старший брат в семье и не сталкивается с тем, что выпало на долю самому Джиту.

— Я там не был. Мне казалось, я говорил тебе. Может, кто-то опять испортил полив?

— Так съезди.

Сурадж нарочито широко улыбается.

— А ты почему не можешь?

На лице Джита выражается сдерживаемое напряжение, треугольная челюсть выпятилась вперед.

— Давай без капризов. Езжай.

Он снова направляется к дальней комнате.

— Добился, чего хотел, да? — выпаливает Сурадж. — Сын с мамашей обстряпали дельце, как удачно. Для тебя.

Джит поворачивается, но не смотрит ему в глаза.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Ну и как она тебе?

— Тебе нельзя так говорить о ней.

— Брату нельзя так поступать.

Джит что-то гневно бормочет, потом идет к воротам, и оттуда слышится непростительно громкий для этого часа лязг замка.

— Болото разлилось, лучше через нижний рынок, — советует Сурадж, в то время как Джит берет стоящий у стены велосипед и тряско выезжает за пределы фермы.

Сто. Двести. Триста. Неподвижно стоит во дворе Сурадж — «солнце» — под луной, и считает, едва шевеля губами. Осматривает все вокруг, начиная с тихого амбара, веранды, на которой поставлены стоймя чарпои,