— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Собственно пекарня состояла из трех помещений: в одном выпекали хлеб, в другом готовили тесто, в третьем хранилась мука. «Тестовое» и «мучное» помещения располагались выше печи. Чтобы попасть туда, нужно было подняться по лестнице. Там было очень тепло, и ты, хотел того или нет, мгновенно оказывался припудренным мучной пылью. Там же хранилось в больших корытах и тесто для коричневых пряников, которое готовилось летом, а выпекалось только к празднику Йоль. В тесто добавлялись: целая бочка сиропа, мешок миндальных орехов, большая корзина цукатов, сливочное масло, составлявшее третью часть всего объема, несколько лопат пряностей. И потом тесто покоилось. Месяц за месяцем: оно затвердевало так, что позже, дабы придать ему эластичность, его приходилось разбивать молотками. Хлебная печь была старинного образца. Ее кирпичный свод прогревался живым огнем. Много тонн наваленного сверху битого стекла служили для теплоизоляции. Отрытое газовое пламя на конце подвижного рычага можно было ввести — через специальное отверстие — внутрь печи, чтобы осветить ее. Медленно убывающий жар обеспечивал естественную последовательность выпекания для разнообразных сортов хлеба и выпечки. Каждое изделие, выходившее из этой печи, подрумянивалось по-своему и отличалось, пусть и незначительно, от других подобных изделий. Это еще не был тот проклятый хлеб больших городов, что выплевывается машинами. Он возникал на протяжении ночи. Черный хлеб, хлеб грубого помола, хлеб из просеянной муки: кругляши, выпекаемые вплотную друг к другу. Пшеничный хлеб, формовой хлеб, круглые булочки, полусладкая и сладкая утренняя выпечка, «рогалики», «звездочки», «улитки», «иудины уши», плюшки, посыпанные сахаром, пирожки и «коринфские булочки» с изюмом. Каждое утро было великолепным. Когда мы садились к столу пить кофе, тетя говорила мне: «Сходи в лавку и выбери, что тебе нравится. Только бери побольше, чтобы наесться досыта». И я шел: шел через переднюю, открывал дверь в лавку. Там за коротким прилавком стояла Берта. На железных стеллажах вдоль стен штабелями громоздились противни. И свежий хлеб заполнял целую стену. И пахло печеным сливочным маслом и растопленным сахаром, сладкими алкогольными испарениями дрожжевой выпечки. А иногда еще заходил подмастерье, приносил последний плоский пирог со сладкой присыпкой или с сочащимися маслом кратерами в миндально-сахарной корочке. Или это был фруктовый пирог. Я не знал, что выбрать. И Берта говорила: «Возьми это, возьми то». Все было замечательно. Я, конечно, видел, что хозяин и подмастерья должны тяжело работать. Руки у них как дубины, плечи — широкие и поникшие. Они стоят, потные и с закатанными рукавами, перед духовкой. Или перед корытами. Пока они месят тесто и формуют хлеб, в печи колеблется красное пламя. Когда же дрова сгорают, оставляя лишь жар и пепел, плоскую топку надо дочиста вычистить влажными вениками на длинных рукоятях. Хлеб, уже сформованный и в этом смысле готовый, надо задвинуть в печь. А потом — снова вытащить, сделать надрезы ножом и отполировать их водой. Потом — снова задвинуть в печь, чтобы хлеб допекся. Противни, наполненные мелким печеньем, нужно должным образом подготовить… Так много всего делалось за одну ночь. Хлеб для города. Пища. Множество удовольствий для желудка. По вечерам они весело насвистывали — эти парни в «печном» и «тестовом» помещениях. А по утрам выглядели уставшими. Ночь снаружи, в городе, была тихой; но вокруг печи стрекотали сверчки. Подмастерья говорили, что это «их птички». Хозяин немного досадовал на домашних сверчков; однако прогнать их не получалось. Ночь за ночью они выпевали на высоких тонах свою монотонную песню.

* * *

Временнáя последовательность тогдашних переживаний в моей памяти не удержалась. Я не знаю, увидел ли я Конрада уже в первый день нашего прибытия. Я также не знаю, понравился ли он мне сразу. Моя нежность к нему, любовь без стремления к сладострастию, с какого-то — уже неопределимого — часа просто существовала. И вместе с ней появилось особое счастье для меня: иметь право находиться поблизости от него.

Я, кажется, припоминаю, что стрелковый праздник пришелся на время, когда моя душа была уже целиком захвачена привязанностью к Конраду. Мое бытие словно опьянялось необычным наслаждением. Поэтому я как дурак поддался праздничному головокружению. Боли неразделенной любви я тогда еще не изведал. Духовой оркестр тянулся по улицам. Играли марши. Это мне не особенно нравилось. У меня уже тогда было ощущение, что такая музыка — нечто варварское. Нечто, рассчитанное на вкус горничных и пошлых девиц. Когда — в Уррланде — доктор Сен-Мишель однажды признался мне, что любит военную музыку, ее зажигательный ритм, барабанную дробь, блеск поющих на высоких голосах кларнетов и флейт, грубый тон тромбонов и непристойный — бас-тубы, мне пришлось сдержать себя, чтобы не наговорить ему черт-те чего. — Итак, я не присоединился к этому шествию. Ведь счастье пребывало рядом со мной. Конрад даже не выглянул на улицу; он работал в конюшне. Я ему помогал. Он вдруг ожесточился. Сказал: «Девушки там, где музыка». — «Я останусь с тобой», — ответил я, захлестнутый темной радостью.

Даже для беднейшего из бедных, когда его хоронят, звучит — пусть жиденький — колокольный звон. Однако могучие бронзовые глотки, громоподобные голоса над крышами, звучная медь огромных гудящих мух — Puls, Gloriosa, Царь-Колокол, La Savoyarde, Maxima, Dreifaltigkeit, Banchloche, Большой Том, Святой Петр, Сигизмунд, Мария или как там их всех зовут{57}, — возвещают только о смерти избранных. Только для избранных гремят и глотки пушек. Их — избранных — дни рождения, их победы и тщеславие, их праздники обычно приправляют ухающим шумом пушечных выстрелов. Салют в небеса! — В тот день на гребне древнего вала, обсаженного двумя рядами старых лип, напротив старинной крепостной стены, поставили три или четыре маленькие железные пушки. Старый канонир с черными следами ожога на лице загружал черный порох в жерло орудия, банником загонял туда же бумажный ком, насыпал на запальную полку немного пороха, подносил к нему раскаленный железный прут, нагретый в тазу с тлеющим древесным углем, и из жерла с ревом вырывалось пламя, и бумажный шар летел к покрытой лишайником стене. Салют в небеса! Салют для бедных. Оплаченный салют для бедных, которые сами его и оплачивали. Да, они сами его оплачивали. Три выстрела за полкроны. Подходили батраки в новых пестрых галстуках и бедные ремесленники, которых, возможно, дома избивали их жены (во всяком случае, выглядели они так, что можно было это предположить), и неисправимые пьяницы, и герои дня — хорошие стрелки. Они платили. Салют для меня. Салют для задрипанца Карла. Салют для этого бедного мерзавца. Один талер для меня. Наш город должен это услышать. Что скажешь? Для принцессы ведь громыхают двадцать один раз, а для принца сто двадцать? Еще полкроны. Как для принцессы. Сегодня я не работаю. Сегодня будут стрелять, выстреливать, постреливать. Для меня. Тарабумбия! Здесь зашатается стена. Здесь люди узнают, кто я таков. Господь тоже должен это узнать. Они не должны мне… Все они могут мне… Салют для беднейших. Салют для каждого… Я хотел заказать салют для Конрада. Мама сказала: «Нет-нет, ты этого делать не будешь». — «Но они все заказывают выстрелы», — сказал я. «Конечно, — кивнула она. — Это забава для деревенских парней». Я остался стоять и с завистью наблюдал, как выстреливает и грохочет слава тех, кто оплатил такое. — Хотя мама и запретила мне это, но во многих других случаях проявляла великодушие. Она была в светлом льняном платье, в соломенной шляпке со страусовым пером и держала в руке солнечный зонтик с длинной изогнутой рукояткой из слоновой кости. Солнце, словно смарагд, сняло высоко вверху, в листве лип. После грозы было влажно и тепло. Комары появятся только к вечеру. Мы шли вдоль стены. Мама что-то мурлыкала себе под нос. Мы слышали доносящийся из тира лай винтовок. С праздничного луга надвигались приглушенный шум голосов и жесткое меланхоличное гудение оркестриона. Возле стрелковых мишеней маму поприветствовали двое или трое знакомых. Мы быстро покинули это место, где любители пострелять со смертельно серьезными лицами рассматривали мишени и примеривались к ним. Там были толстые и худые мужчины, долговязые и малорослые, старые и молодые. Все — в серо-зеленой егерской форме. Некоторые сбросили куртки, чтобы не потеть слишком сильно. Жутковатый звук свистящих пуль мало-помалу затерялся: мы уже добрались до праздничного луга. Там еще было относительно мало людей. Мама села на глянцево-белую деревянную лошадку одной из каруселей. Она даже не предложила мне покататься вместе с ней. Я остался на лугу в одиночестве. Снова присоединившись ко мне, мама стала оправдываться: «Я подумала, тебе это не понравится. Это забава для маленьких детей». Она подарила мне талер, но тут же разменяла его на мелкие монеты. «Ты можешь делать что хочешь, — сказала, — но если ты еще немного побудешь со мной, мне это будет приятно». Она направилась к палаточному ресторанчику. Палатка была очень просторной, украшенной еловыми ветвями, пестрыми лентами, гербами и гирляндами. На подиуме стояли оркестровые инструменты, но сами музыканты еще отсутствовали. Посередине палатки устроили танцплощадку. Мама заказала два бокала белого вина. Я был очень счастлив: ведь она обошлась со мной как с равным. Она была такой радостной. Я чувствовал, как прохладное кисловатое вино делает мои мысли радостными и недалекими, а ноги — тяжелыми. Я хотел только, чтобы пришел Конрад, но я знал, что это может случиться лишь во второй половине дня. От счастья и надежды слезы подступали к горлу. И мама была такой радостной… Она говорила мне много маленьких фраз. Была такой красивой и элегантной. На пальце сияло золотое кольцо с брильянтом. Я вскочил со стула и поцеловал ее оперчаточенную руку. Она, мягко и незаметно, руку забрала. «Сейчас мы немножко прогуляемся к озеру, — сказала, — и, может, найдем там черепаху». «Разве здесь водятся черепахи?» — спросил я. «Да, — ответила она коротко, — маленькие болотные черепашки». Мы отправились. Тропинка пролегала вдоль высоких зарослей рогоза. Стрекозы с жужжанием проносились мимо нас. А некоторые сидели в по-летнему тихих зарослях и думали о спаривании на лету, которое только что завершили. Во всяком случае, мне казалось, что так должно было быть в тот день. Я и сейчас могу представить себе мамин голос и как она подтвердила: «Да, они спариваются в полете». Мы не нашли никаких черепах, а только лягушек, которые поспешно прыгнули в воду. Мы сорвали несколько больших коричневых початков рогоза, мама без стеснения назвала их «бычьими причиндалами». Под солнцем распространялся какой-то землистый запах — запах ила. Воздух был теплым, как зажатая в кулаке птица. Ветер стих, так что стали слышны далекие прыжки щук, — и широко расходились круги блуждающих волн.