Стрелковый праздник продолжался два дня. Для меня они слились в один. Во всяком случае, эти дни не особенно отличались друг от друга. В палаточном ресторанчике мы угощались супом и жарким из говядины. К середине дня на луг пришли Конрад, Элизабет и Зельма. Конрада я сперва едва узнал, потому что он надел новый, из жесткой материи, костюм и вел себя в нем как-то по-новому, жестко. Я не помню его тогдашнего лица и внешнего облика: помню лишь, что на протяжении нескольких минут он оставался для меня чужим. Ощущение наподобие того, что исходит от свежей ссадины. Ты видишь, как течет красная нежданная кровь, через минуту или две начинаешь чувствовать боль, к которой постепенно привыкаешь и которая мало-помалу проходит… Вскоре на лугу собралось полгорода. Мы бродили среди громко болтающих, принарядившихся людей. Я опять глазел на всё то, что уже рассматривал утром. Мама окончательно меня отпустила. Она сидела где-то, пила кофе, грелась на солнце, радовалась и ждала всадников на украшенных лентами лошадях. «Густав, — сказала она мне еще раньше, — украшенные лентами лошади — это самое красивое, что есть на свете. Молодые парни и украшенные лентами лошади». Мы с Конрадом тем временем поднялись на вал. Установленные там пушки молчали. Ждали, когда мы подойдем. Канонир с черным ожогом на лице тоже ждал. Он уже зарядил этих лающих железных собак. Раскаленный прут лежал наготове поверх тлеющих углей. «Я сейчас оплачу салют для тебя», — сказал я решительно. «Нет, — сказал Конрад, — зачем попусту тратить деньги. Лучше подари мне эти полкроны». Мое ощущение счастья подскочило до высочайшей отметки. Я подарил ему крону. Разочаровав канонира. Мы вернулись на праздничный луг. Там увлеклись «лотереей сладостей». Я ставил мелочь за Конрада и за себя. Мы часто выигрывали. Он собирал чеки, действительные в течение целого года, которые можно будет оприходовать здесь, на лугу, или у любого кондитера в городе. Я же принес маме полный поднос булочек со взбитыми сливками, «голов мавра», сливочных безе, «напудренных локонов», пирожных, прослоенных кремом, эклеров, кусков сливочного торта, фруктовых «парфé» и кренделей из слоеного теста. Мама тотчас разделила все эти прелести между нами. Перед ней стояла рюмка ликера. Мама была в прекрасном настроении. Она протянула рюмку Конраду. «Выпей, — сказала, — ты такой хороший друг Густаву». Потом заиграла музыка. И появились украшенные лентами лошади. И — деревенские парни верхом на этих лошадях, в украшенных лентами широкополых шляпах. И мама, забравшись на стул, хлопала в ладоши. «Какая красота!» — кричала она. И я стыдился за нее, потому что никто другой на стул не забрался. И пыль взвихрялась. И медные инструменты гудели прямо нам в уши. И один парень танцевал на крупе тяжелого толстого коня. И моя мама сказала: «Вот чего я хотела бы — быть таким танцующим парнем… Ты только посмотри на коня, Густав, как понятливо он кивает головой! Ах, это сам Господь его сотворил, такого понятливого коня!» Потом начались конные игры. Я уже не припомню, в чем они заключались. Кто-то стоял на стремянке, крутил привязанную к веревке большую деревянную грушу, а всадники пытались на скаку ее ухватить. Пыль из-под копыт взвихривалась и долетала до нас. И музыканты дудели в трубы так, будто дуют в шофарот и должны обрушить стены Иерихона{58}. Я совсем оглох. Но мама не собиралась спускаться со стула, хотя какой-то пьяный обнял ее за бедра. Мама оттолкнула его зонтом. Но радость ее не уменьшилась. Музыканты переместились в палаточный ресторан. Мы тоже переместились туда. Там-то забойщик скота и угостил нас с Конрадом кружкой мускатного пива. Время от времени где-то выныривала моя мама. Вечером она танцевала несколько раз, я уже не помню с кем. Я танцевал с Элизабет. Но главным образом — с Зельмой, потому что Элизабет танцевала с Конрадом. Все вокруг гудело и кружилось, перемещалось туда-сюда, слонялось без дела; помню ожидание чего-то, ощущение разгоряченности. Я плохо сознавал, что делаю. Я отхлебнул мускатное пиво из кружки незнакомого человека — просто потому, что испытывал жажду. Я поцеловал Элизабет, буквально оторвав ее от губ Конрада. Никто не обращал внимание на такое. Палатка была переполнена. Люди кричали и смеялись. Мужчины уже опьянели, и женщины тоже. То и дело где-то кричали «ура!» или провозглашали здравницу. Музыканты теперь играли в расстегнутых пиджаках.

Я не помню, как добирался домой. Шел ли я с мамой, или под ручку с Зельмой, или под руку с Конрадом. Я был настолько переполнен счастьем, жизнью, уверенностью в будущем, надеждой, грезами, действительностью, нежностью и смертельным опьянением, что усталость обволакивала мою голову мерцательной болью. Я определенно шел с закрытыми глазами, спотыкался о бордюрные камни. Однако кто-то меня вел. Мама, или Элизабет, или Конрад, или какой-то неизвестный… В своей комнате, при свете свечи, я, прежде чем надел ночную рубашку, увидел себя голого. Увидел собственными глазами этого человека, в котором помещалось все то, что я почувствовал и пережил и чувствую до сих пор. А я чувствовал — отчетливее, чем что-либо другое, — одно неутоленное желание. Но я не мог понять, хочу ли поцеловать Элизабет… или Конрада. В ту ночь я не мог провести такое различие. Я натянул ночную рубашку. И тогда пришел сон, благодатный сон, упорядочивающий наши мысли и чувства.

* * *

Башня старой монастырской церкви казалась покосившейся. На ней, наверное, когда-то кувыркался дьявол. В церкви был орган XVI века{59}. Разреженный, резко-гнусавый соленый звук распространялся с западной эмпоры: манки трубных регистров и кованое серебро хрипловатых микстур. От корпуса рюкпозитива, украшенного резными фигурками откормленных, телесного цвета ангелов, от готического корпуса строгих форм, заключающего в себе главную часть органа, от педальных башен{60} дух старых звуков просачивался вниз, в гулкий колонный зал. Я не осмеливался зайти туда, так сильно смущала, восхищала, изумляла меня эта едкая гармоническая соль. Соль земли{61}. Я оставался под защитой башенного перекрестья и сквозь стеклянную дверь из всего порождающего звуки сооружения видел только парящих над ограждением ангелов, с толстыми ручками и ножками и с короткими крыльями. Чувственное великолепие этого звучащего мира. Радость с жирными ягодицами. Круглые солнца и планеты. Круглые животы и круглые толстые щеки. Стези Твои источают лýны и тук{62}. — Эта церковь была для меня жутковатым местом. Большие липы отбрасывали тени на ее потрескавшиеся бурые стены. Пространство вокруг церковного здания заполняли могильные плиты. По ночам здесь прогуливаются умершие. Рассказал мне Конрад. Дескать, можно увидеть, как они бродят возле могил — как они когда-то жили. Когда-то жили… Да, парочки влюбленных без помех перешагивают через могилы и любят свою любовь в тени стен. Живые и мертвые пары… Они ведут себя так, как когда-то жили. Как живут. Как будут жить. Соль и сладость даны им. И свет луны. И глубокая тишина ночи… Но я боялся этого места. «Ночью мертвых можно увидеть в виде маленьких огоньков на могилах», — сказал кто-то. Огоньки мертвецов. День поминовения усопших. Свечи на могилах… Я начинал испытывать страх по вечерам, когда сгущался туман. Тогда я повисал на руке у Конрада. Серебристые сумерки надвигались с востока. Река, побелев, выходила из берегов и заполняла собою всю низменность. Луга окутывались дымкой. Кричала незримая птица. Над черным лесом едва тлела золотистая зелень. Воздух льнул к моим щекам, как теплая липкая паутина. Лишь время от времени к нам, идущим, тянулась более холодная струя воздуха, от воды: длинная тощая лапа тумана, с призрачными пальцами. Но мы с Конрадом, под руку, продолжали шагать с упованием и радостью — переполненные этим часом, переполненные неведомой жизнью, — по ухабистой дороге, ведущей к городу. Как правило, с нами были девочки. Часто — еще и кто-то из взрослых. Моя мама устраивала разные вылазки — пешие, в повозке или на пароходе. Она добилась, чтобы и Конраду разрешили в них участвовать. Эти вечерние возвращения домой, какое таинственное счастье таилось в них! Мы всегда тихонько переговаривались. Мы говорили больше об умерших, нежели о живых. Я однажды робко спросил Конрада о его настоящей маме. Он сказал, что она сгнила. Растворилась в… — да, в… Слова «земля» он не произнес. Сказал: маму опустили в кладбищенскую воду. Сам он не присутствовал на похоронах. Он тогда только родился. Но он знал, как это бывает с другими умершими. Могила, наполовину заполненная водой… — В те недели состоялись похороны, в которых, не знаю, по какой причине, приняла участие моя мама. Я дошел с нею до кладбища, но не до могилы. Я ждал ее на пятачке с зелеными насаждениями. Вернувшись ко мне после окончания погребальной церемонии, мама рассказала, что могила была наполовину заполнена водой. Что гроб опускали в воду. Маму это возмутило. Она выразила мнение, что можно было все устроить по-другому. Ей объяснили: город Небель располагается в 40 километрах от побережья, но на высоте лишь 1,70 метра над уровнем моря. Как же здешним могилам не наполняться водой? — Но мама уже в следующую секунду выдвинула новый упрек. Мол, пахнет гнилью. Она считала, что летом, в такую жару, трупы надо опускать глубже… Гнилью действительно пахло. Но мне казалось, что запах исходит из зарешеченных вентиляционных отверстий одного из песчаниковых склепов, наполовину выступающих над землей. В такие склепы помещают гробы. Один на другой и рядом друг с другом. Но прежде трупы бальзамируют, чтобы они не разлагались. Гроб и плоть в любом случае сгнивают, но в склепе это происходит медленнее. Может, на сей раз в склеп поместили труп, который не был забальзамирован… Говорят, еще лет сто пятьдесят назад, когда привилегированных умерших — священников, бургомистров, сенаторов, уважаемых купцов, дворян — хоронили в церквях, там царила невыносимая вонь. (Значит, и мои предки наполняли какую-то церковь нехорошими испарениями.) Иногда по ночам мне снится, что труп Тутайна — сундук в моей комнате — начинает вонять. Так же как вонял когда-то песчаниковый склеп на кладбище в Небеле… Была опущена в воду и сгнила. Опущена в воду. Да-да. Многих будут опускать в воду. Снова и снова. И они исчезнут бесследно… Князей и героев, мертвецов разбитого войска — тех специально хоронили под руслом реки, чтобы победоносный враг не осквернил их могилы. Для этого реку на время отводили в сторону. А потом вновь пускали по прежнему руслу. И мертвые воины покоятся в реках. В болотах. На дне морей… Нет, Конрад не верит, что его мама продолжает существовать где-то на Западе{63}. Он никогда не получал от нее какого-либо знака. Она не могла его защитить. Она ничего не могла.