Обычно я стригся под полубокс. По случаю же нового тысячелетия к 2001 году отпустил чуб и разделил сивую поросль пробором ото лба к лысеющему затылку. Наверное, бессознательно молодился, собираясь везти Колюню к Наташе на православное Рождество из Кимр в Новую Зеландию, где она гостила — мы с сыном так это называли — у тестя в Веллингтоне.

И теперь, в кресле двухмоторного самолета компании «Фиджи Эйр», мне хотелось прикрыться панамой от потолочного вентилятора, похожего на ружейное дуло. Я ощущал себя старикашкой с взъерошенными остатками пуха, совсем уж смешным рядом с Наташей в платье с бретельками, ужасающе открытым декольте, на пуговицах в запашку и таком коротком, что вот-вот выглянут трусики. Впрочем, я их и так видел — в прогалине между натянувшимися на бедрах полами, если отклонялся к проходу между креслами, чтобы присмотреть за сновавшим по нему Колюней. Возбужденный тем, что мы единственные пассажиры в салоне, он плющил нос о каждый иллюминатор.

В турбовинтовой «Орион», переоборудованный из патрульного, списанного австралийскими пограничниками, мы погрузились на Фиджи, куда нас доставил из Веллингтона «Боинг» компании «Эйр Пасифик». Путь наш лежал на остров Фунафути, совсем уж тихоокеанскую глухомань в двухстах километрах от нулевого часового пояса, где занимается на земле день, и в 9 градусах южнее экватора. Рейс считался столичным. Двадцать с чем-то лет назад Фунафути, единственный обитаемый из девяти атоллов архипелага Тувалу, стал главным в отложившемся от Британии государстве в десять с половиной тысяч жителей на 26 квадратных километрах.

Самолетик начал падать. Посадке в иной манере пилоты островных линий не обучены, и я прикрикнул на Колюню, чтобы он угомонился в кресле за мной и Наташей. Возражений егозы я не слышал, потому что наглухо и до боли заложило уши.

Наталья закинула руку мне за шею, ткнувшись носом в плечо, которое тут же промокло. Всплакнула. Десять лет назад мы вылезли из допотопной «Дакоты» на футбольное поле Национального стадиона, которое заодно служило стране и аэродромом, чтобы провести на острове медовый месяц. За сотню австралийских долларов мы снимали под жилье старую шхуну. Солнце до дна высвечивало лагуну, где посудина стояла на вечном якоре, и казалось, что наш «летучий голландец» парит в воздухе. Между небом и землей. Мы и сами тогда чувствовали себя так же…

В стародавние времена игроков и зрителей не прогоняли со стадиона пожарной машиной. Самолет садился, народ уступал дорогу, и — все. Теперь я видел в иллюминаторе, как красный сундук с проблесковой мигалкой выметает болельщиков подальше от поля, а команды уволакивают ворота с сетками, каждая — свои. Пожарные не зажгли указатель «Следуй за мной», ветряная «морковка» висела тряпкой, и пилоту предоставлялось свобода приземляться как заблагорассудиться.

Я привычно помолился за своих, когда двухмоторник мягко, словно в сметану, поставил три изношенных колеса на стриженую травку и, заверещав реверсом, покатил в направлении полицейского в черных шортах, таком же картузе и белой тенниске.

Через открывшуюся при посадке дверь пилотской кабины доносились переговоры радиста, расстроенного ходом матча. Не на ту команду поставил. Сняв наушники, он замычал, словно от зубной боли, и пошел открывать дверь.

— Таалофа! — сказал у трапа, сброшенного радистом, полицейский, у которого на погонах оказались нашивки инспектора. И добавил по-английски: Добро пожаловать! Госпожа, сэр, маленький господин…

Это он десять лет назад сдавал нам шхуну, звали его Уаелеси Туафаки, тогда констебль, и нашивки ему ещё предстояло выслуживать.

Инспектор всматривался в Колюню. Прикидывал: не на его ли шхуне зачали паренька?

Паренька зачали на Волге, у Кимр, где, перед тем как перевезти маму и Наташу в Россию, которой они никогда не видели, я купил в 1992 году усадебку у художника, боявшегося пропить дар Божий в сельской глуши. Появлению Колюни на свет в Кимрском роддоме придавалась знаковая значимость: из всех нас он единственный обладал российским свидетельством о рождении. Мама сказала, что Шемякины наконец-то действительно вернулись и вернули себе хоть и не свою, но все же землю. Однако крестьянствовать на обретенных сотках мы уже не умели. Недорогие шабашники обновили дом, вот и все.

— Славный какой потомок, этот маленький Шемьякингс, — сказал инспектор Туафаки.

Приезжих по-прежнему регистрировали под дощатым навесом с сеткой, за которой во время матчей бесновались от бездействия запасные и проштрафившиеся игроки. Туда мы и потянулись под конвоем инспектора сквозь строй болельщиков.

Я обрадовался, увидев поджидающий нас у навеса эскорт: медсестру Нэнси, филиппинку, и православного батюшку Афанасия, в миру преподобного Куги-Куги, австралийского аборигена, некогда венчавшего нас с Наташей. Предварительный приезд обоих обошелся дорого, но того стоил. Нэнси и Куги-Куги составляли профилактическую и спасательную команду на случай рецидива Наташиной болезни, о которой знали я, Колюня, вдовый тесть и эти двое, улыбавшиеся от уха до уха и осенявшие нас крестными знамениями католическим и православным. Мы помахали, а инспектор из уважения к благословениям снял картуз и сунул под мышку.

— Спасибо, мистер Туафаки, что предупредили моих людей, — сказал я и, спохватившись, добавил: — Сэр…

— Это моя обязанность, — сказал он торжественно.

Главной улицей острова считалась проложенная в войну с Японией взлетно-посадочная полоса для американских истребителей Т-28, и на ней инспектор присматривал за всеми частными зданиями и общественными заведениями, включая почтово-телефонную контору.

Из нагрудного кармана тенниски он достал желтую коробку со штемпельной подушечкой и латунный футляр для печати.

Вообще-то паспортный контроль для пассажиров, прибывающих на Фунафути с Фиджи, не предусматривался. Правила я знал. И вряд ли их поменяли. Но поменялись мы с Наташей, которая выходила за меня замуж с новозеландским паспортом, а я женился на ней с французским, заработанным в Иностранном легионе. Первый на Фунафути считался своим, на мой немножко тогда косились из-за французских атомных испытаний в Тихом океане, но все же рассматривали его как правительственную бумагу, за которую её носитель не в ответе. Даже сочувствовали…

Теперь мы путешествовали с паспортами несуществующего государства советского. Пометка в графе «гражданство» была: «Россия/Russie». Десять лет спустя после исчезновения СССР считалось, что такими обзаводятся перевозчики наркотиков, нелегальных рабочих, проституток и фальшивой валюты. Паспортный контроль на Фиджи, естественно, предупредил соответствующую королевскую службу архипелага Тувалу, какого оперения птицы намереваются перелететь на остров… Слухи, особенно плохие, — чем дальше от мест, которых касаются, тем невероятней. В Веллингтоне мой выживший из ума тесть Калью Лохв, бывший красноармеец 21-го территориального Эстонского корпуса, сданного в 1942 году в полном составе под Псковом в плен, спросил: не объявила ли Россия войну Швейцарии из-за того, что её финансовая стража выкрала из Москвы председателя КГБ? И никак не мог взять в толк, что такую должность давно отменили…