– Так, – сказал Овчаренко, вставая.

– Долóжите хоть? – осведомился Рыбаков.

– Геннадий Алексеевич, обижаете, – сказал Пыхов, рассовывая все нужное по карманам. – И отсюда, и с Точки Два, там Чепет уже копытом бьет. Ильдар, включай запись. Вань, все группы сюда, пусть блокируют выходы, как периметр пересечет. Если сквозь нас выйдет, огонь на поражение сразу. И тетки с детьми пусть не вздумают возвращаться, пока команды не будет. Действуй.

Иван кивнул и исчез.

– Не надо на поражение, – начал Никитин.

Рыбаков без труда его перебил:

– А как же глобальные расклады, будущее, бравый новый мир?

– Без нас-то он кому нужен, правильно? – спросил Пыхов, отключился и рванул догонять Овчаренко.

Тот уже быстро, но бесшумно спускался к условленной точке на первом этаже.

Женя решительно прошла через калитку, но двинулась не к главному входу, а через дворик к углу здания, серого и невзрачного, совершенно незнакомого, но каждой скучной плиткой фасада и каждым плохо вымытым окном расталкивающего тоску между грудью и животом – чуть выше заросшей дыры.

Женя прошла мимо игровой площадки, вздрогнув, когда мирно висевшая перекладинка качелей качнулась туда-сюда. Наверное, от порыва ветра, которого Женя, стоявшая у стены, не ощутила.

Почему-то это размеренное движение пустых качелей показалось очень страшным.

Площадка была пустой, как и улица за спиной, двор был пустым, и здание как будто было пустым. Женя не видела никого в окнах, и звуков никаких до нее не доносилось.

Она с удивившей ее саму уверенностью свернула еще за один угол, прошла в арку между двух черных, неприятно пахнущих колонн квадратного сечения, ухватилась за алюминиевую пластину, заменявшую ручку правой из трех одинаково выглядевших дверей, и потянула. Дверь неохотно открылась, еле слышно проскрипев.

Женя подышала и немного успокоилась.

Здание не было заброшенным, как она решила было на последних шагах. Оно явно использовалось, причем для содержания детей, ну или как минимум их кормления. Ощутимо пахло столовой – невкусной сытностью, сгоревшим молоком и немножко хлоркой. Женя невесть откуда знала, что этот запах всегда идет в пакете с гомоном детских голосов или хотя бы отчетливым учительско-воспитательским голосом, под который непременно подложен невнятный шум, неровно играющий от короткой звонкой тишины до откровенного бубнежа. Здесь звук был, но неразборчивый из-за удаленности – видимо, на второй этаж.

Женя притворила дверь, прошла сквозь следующую, открытую и прихваченную веревочкой к крюку в стене, и через темный холл прошагала в коридор, ведший, очевидно, к лестнице. Шум, с некоторым трудом делимый на неразборчивые, но явно детские голоса, стекал оттуда. Сама Женя шума почти не производила: уворованные кроссовки оказались на диво легкими, удобными и беззвучными даже в гулком холле, по которому шелест рукава разлетался в стороны тремя крыльями. В коридоре, впрочем, акустика была другой: каждый шаг отливался не в звук, а в толчок по бетону, спрятанному вообще-то под древний вытертый линолеум. Женя нахмурилась, но темпа не сбавила. Она знала, что цель близка, хоть совсем не понимала, что это за цель, для чего и чем Женя сможет ее поразить.

Размеренности хода не мешали быстрые взгляды вправо-влево, в окна и щели приоткрытых дверей. Вид за окном на сторону, противоположную той, с которой пришла Женя, перекрывало длинное подсобное здание типа гаража на несколько боксов. В щелях дверей висел неподвижный сумрак. Потом гараж кончился, и Женя замерла.

За гаражом был невысокий забор, за ним узкая улица, а дальше – большая спортивная площадка, по которой ходили, бегали и ползали дети разных возрастов, человек десять, в не совсем одинаковых, но однотипных трикотажных костюмах, под присмотром пары взрослых женщин. Явно отсюда, из этого приюта, не лень же было тащиться через дорогу, рассеянно подумала Женя, замерев, оказывается, с отвернутым от окна лицом. Она смотрела на последнюю дверь коридора, ради разнообразия прикрытую и ведущую, судя по длине стены от косяка до угла, в комнату заметно больше тех, что Женя миновала.

«Тикают», – шепнулось в самóм, кажется, слуховом канале так, что стало щекотно и тревожно. Женя поежилась, быстро огляделась, шагнула к двери и рванула на себя покрашенную вместе с фанерой ручку.

Дверь рассталась с косяком не без сопротивления – нечасто ее открывали и закрывали после последней покраски, значит. За дверью были мрак и тишина, не такие, как за приоткрытыми дверьми, а такие, которых Женя привыкла опасаться, – хотя совершенно не помнила когда и почему. Но она вошла внутрь, не тратя времени на воспоминания и раздумья.

Внутри был крупный зал с хаотично расставленными столиками вроде кафешных, только без стульев. Стулья, легкие, пластиковые, вдетые друг в друга, смутно белели несколькими колоннами у левой стены.

Окна глухо зашторены, поэтому мрак, а тишина просто сгущенная оттого, что не было никого здесь несколько недель, если судить по затхлому воздуху и застоявшейся пыли, а также поверить неожиданно проснувшемуся умению отличать застоявшуюся пыль в темной комнате от обыкновенной.

Женя отмахнулась от бестолково взвихрившихся вместе с пылью мыслей и пошла к дальней стене. К Чебурашке.

Глаза привыкли к темноте удивительно быстро и различали рисунок почти в мельчайших подробностях.

Чебурашка был скорее устрашающим, чем милым. Он вправду держал в руке василек и занимал полстены. Значит, Женя вправду фотографировалась, стоя возле этой стены. А девочка вправду была рядом – насупленнее обычного, вцепившаяся в платье, которое она не позволила сменить на принятый здесь трикотажный костюмчик, пахнущая ванильным мороженым, которое никогда не пробовала, но запах которого приняла, как только увидела, с каким удовольствием Женя слопала стаканчик, не садясь на скамейку в парке…

В каком парке, подумала Женя в панике. Какое мороженое. Какая девочка, Аля, а не Лилит, моя девочка, которая…

Она зажмурилась, вцепилась пальцами в стену так, что, кажется, процарапала мохнатую чебурашкину ногу до бетона, и поняла, что сейчас наконец-то вспомнит – снова всё, полностью и сразу, и теперь уже навсегда, не отвлекаясь на посторонние шумы, бессмысленные фразы и чужие голоса, твердящие про часики.

– По́лно вам по свету рыскать, – раздался тот же уже знакомый и совсем чужой голос, и Женю одновременно ошпарило и выморозило диким страхом и разъедающим голову и легкие чувством опасности, ощущаемой как вдох кислоты, и она попыталась в одно движение присесть, прыгнуть в сторону и распахнуть глаза, но не смогла ничего, а кто-то невидимый, могущественный и, значит, страшный продолжил до омерзения знакомым и чужим, как сколопендра, голосом: – Два девять останов, служа страстям и нуждам человека, усните здесь сном силы и покоя, восемнадцать, повиновение.

И Жене стало все равно.

Она так и не открыла глаз, но будто видела на внутренних поверхностях век проекцию того, что происходит в поле зрения и немного за его пределами, – то ли переводя в картинку то, что слышала, чуяла и осязала, то ли как-то еще. В дверном проеме и рядом стояли пятеро, один из тех, что в комнате, при форме и со странного вида автоматом, другой, безоружный, в штатском неофициальном хлопковом, остальные за стеной. Женя, не шевельнувшись, могла бы сосчитать число патронов в их магазинах и пломб в их зубах. Если бы ей не было все равно.