Штатский, включив огромный яркий фонарь, от которого картинка перед глазами Жени дернулась и стала слегка муаровой, неспешно пошел к Жене, говоря на ходу тем самым голосом, будто рапортуя кому-то, невидимому даже особым взором:

– Образец Артем-три, собственность ФГУП «Опытный институт композитных материалов», покинувший участок полевых испытаний в результате инцидента, описанного в рапорте двенадцать-ноль семь-два, обнаружен службой контроля в полном соответствии с прогнозом службы на Точке Шесть, выведен из активного состояния, опасности не представляет.

Шею под левым ухом кольнуло, там стало больно и горячо. У Жени на миг перехватило дыхание, и тут же боль и жар исчезли, а место укола мазнула прохладная салфетка. Ты что делаешь, гад, у меня, может, аллергия на всякие уколы, тем более после операции, тебе отвечать, если шок или что-то еще будет, подумала она все с тем же изумительным равнодушием.

Голос продолжил:

– Для образца Артем-три: в соответствии с основной программой лишаю вас возможности действовать и двигаться без команды, подтвержденной разовым паролем из списка один. Фиолетовый, ноль, четыре, закрой глаза, творец небес. Кивните, если поняли и приняли к исполнению.

Голова Жени неожиданно мотнулась вверх и вниз – она сама не поняла почему. Пустота из выпотрошенного живота шевельнулась и поползла вверх, вызывая тошноту, и вниз, заставляя колени подкоситься и как будто исчезнуть.

– Быстро носилки сюда, – скомандовал хлопковый человек. – Женя, все хорошо. Все кончилось. Теперь спи.

Женя отлепилась от стены и начала медленно валиться в светлую муаровую бездну, перечеркнутую черточками света, красного и зеленого, как человечек на светофоре, и белого, как светящий ей в лицо фонарь, света того и этого, таившихся, оказывается, в ее затененной памяти и расправившихся наконец то ли парашютом, то ли мешком, который встряхивают, прежде чем застелить им офисную корзину для мусора, можно дышать, а вместо парашюта Женю поддергивают, удерживают и ведут сперва туда, потом сюда чьи-то руки и какой-то настил выше пола, ýже пола и неудобнее пола, не дающий соскользнуть на пол и скатиться в светлую бездну, которая теперь плавно перемещается от ног к глазам, которые, в свою очередь, пытаются закатиться к макушке.

Носилки въехали по пандусу в салон автобуса и щелкнули креплением наголовника. Двери, хлопнув, перечеркнули светлую бездну черной крышкой.

Автобус, рыкнув, плавно тронулся.

И в двенадцати километрах от него открыла глаза маленькая щекастая девочка.

Настольная лампа была старой, тускловатой и с прожженным абажуром, но все равно любимой. Она показывала кино – хоть из жизни Жени, хоть из чьей-то еще, хоть про космос и Марианский желоб.

В комнате было тепло, совсем тепло было ногам в шерстяных носках и лицу. Запах нагретой пыли все решительнее придавливался ароматами ванили и жареного теста. Мама пекла пироги.

Женя поулыбалась, прислушалась, убедилась, что мамины тапочки деловито шаркают по кухне, не собираясь приближаться, поставила кулак в центр яркого пятна, на тетрадку с домашкой по русскому, сверху водрузила другой кулак, уперлась в него подбородком и прищуренно уставилась на зеленоватую, подсвеченную изнутри пластмассу. Пластмасса была матовой, слегка бугристой и вся в мелкую округлую складочку, похожую на червячков, которые плавают перед глазами, если посмотреть на яркий свет и зажмуриться.

Женя смотрела не на свет, который немножко вырывался из коричневой дырки, отвернутой к стене, а на складочки, которые то вырывались из дырки стаей дельфинов, спасающихся из пасти гигантского спрута, то, наоборот, брели стадом бегемотов к глиняному краю водопада, по которому можно пролететь сто метров и с оглушительным всплеском плюхнуться в глубоченное озеро, то составляли строй звездолетов, которые наверняка будут не твердыми и многогранными, как в кино, а мягкими и живыми и смогут нырять в любые черные и коричневые дыры, достигать невероятных планет с океанами мороженого и хребтами из орехов, и позволят Жене дружить с самыми причудливыми инопланетянами, ужасными на вид, но обязательно добрыми внутри. Почти как мама.

Женя вздрогнула.

За ее спиной кто-то стоял. Шарканья тапок с кухни больше не доносилось, в квартире висела мертвая тишина. И в этой тишине у самых лопаток Жени звякнуло что-то очень твердое и острое.

За спиной стояла не мама. И в руках она держала не пирог.

И пахло не пирогом и не жареной пылью, а дымком электрокоагулятора, и еще сильнее – врачебной химией, спиртом и хлоркой.

Женя попыталась обернуться, попыталась скосить глаза, попыталась оторвать подбородок от кулака, а кулак от стола – и не смогла.

«Альбина Николаевна, можно мне домой», – попросила она жалобно, но воздух не шел ни из горла, ни в горло, перекрытое непроходимой спайкой.

Спайка свела плечи, ребра, живот.

Мама, подумала Женя, и тот, кто стоял за спиной, тронул ее затылок.

Женя дернулась, немо крича, и проснулась. Но ни кричать, ни бежать, ни шевельнуться все равно не могла.

Она лежала в белоснежной прохладной яркости и была непонятно, но прочно прихвачена в нескольких местах к какому-то ложу, которое не видела и опять не понимала, насколько оно широко, мягко и гладко. Тело ощущалось очень странно: ныло правое бедро, отдаваясь почему-то под лопатками, а лопатки как будто упирались под колени. Коленям было горячо, зато пальцы рук и особенно ног зябли, и не получалось ни шевельнуть ими, ни даже понять, одеты ли они – и одета ли сама Женя.

– Продолжим, – сказал кто-то вдали и тихонько завизжал – то ли сам, то ли каким-то инструментом, наверное, очень быстро вращающимся и, наверное, жутко острым.

Визг, оставаясь почти неслышным, стал невыносимым, холодно коснулся скулы и бросил в лицо, в голову, по всему телу узкую убивающую боль. Женя хотела закричать, но вопль клокотал между легкими и бронхами, а выше не шел, взрывая грудь и горло больнее визга, который прыгнул на совсем оглушающую и ослепляющую ноту и замолк. Но Женя не оглохла, поэтому услышала сперва короткий стук отложенного резака, потом – слишком громкий чмокающий шелест, после которого правому глазу и зубам стало прохладно. Она и не ослепла, и не додумалась зажмуриться, поэтому увидела, как низенький мужик, полностью упакованный в глухой серый балахон, совсем не похожий на операционный халат, поднимает и, бегло глянув, влажно шлепает в сторону кровавый лоскут, только что бывший ее, Жени, щекой.

Фашисты, что вы делаете, попробовала сказать Женя сквозь комья ужаса и обиды, вставшие в горле и под глазами, будто так и не вырвавшийся наружу крик накрутил сам себя в неровные тяжелые снежки. Вы же мне лицо отрезали, сволочи. Вы же, твари, изуродовали меня ни за что. Вы люди, нет? Я же живая. Как я теперь? Куда я? Кому я нужна теперь?

– Добавить пять глюкозы, – очень четко сказал низенький фашист и забубнил негромко, но отчетливо, будто диктуя: – В девятнадцать двадцать шесть произведено иссечение щечной и круговой мышцы глаза справа с удалением кожно-мышечного лоскута с жировыми соединительными тканями и обнажением скуловой квазикости и верхней челюсти. Одновременно внутривенно вводится питательный состав… э-э-э… Остановка записи.