– Не знаю, Мария Викентьевна. – На щеках Золотаревой горели два ярко-алых пятна. – Не уверена, что вы правы. Конечно, с трудов праведных не наживешь палат каменных, и стороннему наблюдателю мы, наверное, все кажемся не от мира сего, но я, к примеру, деньги вовсе не презираю. Я бы очень хотела их иметь, потому что мне надоело жить на копейки и во всем себе отказывать. Думаю, что и Андрей рассуждает так же, и Алена. Они даже скорее, чем я, они молодые, для них искушений вокруг гораздо больше, чем для меня, старой холостячки.

– Может, и так. – В голосе Склонской послышалась грусть. – В наше время все было иначе. Мой муж-профессор прекрасно зарабатывал, и мои доходы меня совершенно не волновали, хотя тогда работникам культуры платили не так, как сейчас. А в наши дни молодежь действительно поставлена на грань выживания.

– Мне всегда казалось, что, если не хватает денег, можно найти другую работу, – жестко сказал Дорошин. – И низкая зарплата – не повод оправдывать кражу и тем более убийство.

– А никто и не оправдывает, – резко сказала Леночка. – Мария Викентьевна имела в виду, что у большинства сотрудников галереи, как людей высокодуховных, не может возникнуть соблазна украсть. А я так не считаю, только и всего. Человеческая мерзость и подлость встречается одинаково во всех слоях общества. И интеллигенцию это тоже касается, как ни прискорбно.

– То есть вы, Елена Николаевна, считаете, что Борис Петрович Грамазин совершил кражу восьми произведений искусства, а затем был убит?

– Не ловите меня на слове. – В голосе Золотаревой звучала глубокая усталость. – Я ничего не считаю. Это ваша работа – разобраться, что тут у нас произошло. Я не исключаю, что Борис Петрович мог соблазниться большими деньгами. Он был достаточным мерзавцем, чтобы это было возможным. Точно так же я не исключаю, что ими соблазнился любой другой сотрудник галереи, за исключением Марии Викентьевны.

– Ты боишься меня расстроить, включив в число подозреваемых? – иронично спросила Склонская.

– Нет, просто если бы картины украли вы, то вы не стали бы поднимать шум и звонить господину полковнику, – сообщила Золотарева. – Если бы это сделали вы, то в ваших интересах было бы лучше, чтобы о краже никто ничего не узнал. В нашем, как изволил выразиться господин полковник, бардаке исчезновения полотен могли не заметить еще полгода, а то и год. Вскрылось бы это только при переезде, а он же неизвестно когда будет.

– Да уж, кому я точно не завидую, так это Арине Романовне. – Склонская тяжело вздохнула. – Бардак действительно ужасный, и не знаю, как тебе, а мне стыдно, что мы не смогли обеспечить сохранность уникальных полотен.

– Господи, сколько раз я предлагала Борису Петровичу сделать инвентаризацию и разобрать ящики и коробки, – в сердцах сказала Золотарева. – Он же и слушать меня не хотел. Говорил, что при наших постоянных оптимизациях и переездах это лишняя, никому не нужная работа. Мы же даже выставку нормальную организовать не могли, потому что у нас места под экспозиции нет. Сидели на чемоданах последний год. И правильно, что нас обокрали. Нам же дела нет, что у нас сокровища хранятся, а люди их не видят. Мы только и делаем, что начальства боимся. Чтобы не обиделось, чтобы не расстроилось, чтобы чего не подумало. А чиновники эти… Они же бездушные, как роботы. У них только деньги в глазах да карьера. Куда им об искусстве думать!

С подобным постулатом Дорошин, пожалуй, был не согласен. Относительно нового начальника областного Департамента культуры он знал точно. Это был улыбчивый обаятельный парень тридцати с небольшим лет, который крутился, как мог, в рамках выделенного ему скудного финансирования, но производил впечатление человека неравнодушного, а главное – честного.

Горячность бледной немочи Леночки его удивила. Не ожидал он от нее таких страстных эмоций, не ожидал. Ну надо же, а ему казалось, что ничего не может вывести ее из привычного состояния сонного оцепенения. А вот подишь ты… И Грамазина отчего-то мерзавцем назвала. Знает что-то конкретное или просто не любит покойного начальника? Понять бы…

Распрощавшись с собеседницами, Дорошин поехал к себе в отдел, отправил перечень пропавших работ Эдику Кирееву и позвонил ему, чтобы получить экспертную оценку стоимости похищенного.

Эдик оказался на месте, выслушал Дорошина, список открыл без промедления и ненадолго погрузился в его изучение, подняв затем на камеру, через которую общался с Дорошиным, изумленные глаза.

– Чего? – спросил Дорошин, хорошо распознающий интонации друга даже тогда, когда тот молчал. – Видишь что-то странное?

– А ты не видишь?

– За исключением того факта, что из областного музея спирают восемь подлинников, а никто этого даже не замечает, нет, ничего…

– Конечно, ты ж у нас в основном по кражам икон работал, – с легкой иронией сказал Эдик. – Так что твой кругозор довольно ограничен. Понимаешь, Вик, этот список странен, очень странен. Особенно если учесть, что похититель, скорее всего, долго готовился к краже и картины выносил по частям. Он что, забрал все ценное, что у вас там в музее было?

– Нет, это я проверил. По каталогам на балансе галереи стоит как минимум сто семьдесят подлинных работ мастеров, имеющих высокую рыночную стоимость. Восемь пропали, остальные на месте. Часть из них, конечно, в экспозиции используется, но немного, штук двенадцать, не больше. Остальные в запасниках.

– То-то и оно! Тогда почему такой странный выбор, я совсем не понимаю.

– Да что в нем странного-то? – взмолился Дорошин. – Уж просвети ты меня, темного. Не мучай!

– Да не мучаю я тебя, дорогой, размышляю просто. Из ста семидесяти единиц хранения пропадают восемь. Почему именно эти? Лежали на виду?

– Нет. Там такой бардак, что где что лежит вообще не разобрать.

– Имели небольшие размеры, и их было легко вынести?

– Тоже нет. Этюд «Днепр» маленький, как я тебе уже и говорил, в портфель влезет. Рерих и Маковский тоже небольшие. А вот Левитан, Фальк, Коровин и Кончаловский вполне себе полноразмерные. Впрочем, какое это имеет значение, если холсты с подрамников снять, а акварель и гуашь из рамок вынуть?

– То-то и оно, – непонятно повторил Эдик. – Тогда почему именно эти работы?

– Может, на заказ выносили? – предположил Дорошин. – Именно то, на что имелся покупатель?

– Молодец, – отчего-то обрадовался Киреев. – Тогда получается, что основным критерием кражи должно быть что?

– Что? Цена…

– Умница. – Эдик уже практически ликовал. – А теперь слушай сюда, старого мудрого папу Карло. Левитана на аукционах можно продать миллиона за два. Долларов, разумеется. Маковского тоже. Рерих до трех доходит. Фалька, Коровина и Кончаловского берем за полторы за штуку. Ты следишь за моими руками, Вик?

– Кажется, начинаю улавливать твою мысль, – медленно сказал Дорошин и почесал кончик носа, что выдавало профессиональное волнение. – Ты мне в прошлый раз говорил, что Куинджи можно продать миллиона за два, только рублей. Получается, что две работы на порядок дешевле всех остальных.