Когда мы вернулись в фотоателье за снимками, там был Ральф. Он разговаривал на французском с фотографом. Когда фотограф передал мне мой портрет, я уставился, словно в зеркало, на свое лицо. Перед отъездом из Бухенвальда мы все, включая меня, проходили собеседование с представителем американской армии. Меня тогда спросили, почему я попал в лагерь. Я ответил – потому что я еврей. Потом у меня спросили мое имя. Я склонил голову к плечу и смотрел на американца, пытаясь вспомнить, кто я такой. Наконец я пробормотал свой номер, 117098, который получил, впервые приступив к работе в HASAG. Мальчикам из Аушвица номера татуировали на руках. Мне велели запомнить свой как следует; он же был на моем удостоверении личности. В некоторых лагерях мне приходилось носить табличку с номером, а также желтую звезду, указывающую на еврейское происхождение.

«117098», – несколько раз я отвечал американцу. Наконец с помощью ребе Маркуса, который переводил для моего интервьюера, я вспомнил свое еврейское имя, Рахмил. Я забыл, что меня зовут Ромек – таково было мое польское имя.

После того, как мы вышли из фотоателье, я поинтересовался у Ральфа, сложно ли выучить французский.

– Да нет. Я вообще быстро учусь, – ответил он с хитрой улыбкой. – К тому же для коммунистов язык не имеет значения, – продолжал Ральф на идише. – Языки только разделяют людей, как и религии. В Париже много коммунистов, – добавил он дальше на польском. – Они встречаются в кое-каких клубах, в бистро. Я отведу тебя туда, если захочешь. Я немного подучился у них французскому, но потом они сказали, что больше мне учиться не надо, потому что скоро у всех людей будет один язык и все станут равны.

* * *

Когда мы вернулись в санаторий, Эли с другими мальчиками, придерживавшимися религиозных правил, накрыли стол для шаббата со сладким вином, мацой, свечами и спичками и халой. Перед шаббатом Интеллектуалы захотели прочесть молитву, Кадиш, за всех погибших. Около четверти мальчиков на следующий день уезжали на автобусе в Марсель, где должны были сесть на пароход до Палестины.

Интеллектуалов окружила целая толпа, но остальные, похоже, были совсем не рады шабату.

Я остался в холле. Наблюдая за церемонией, я вспоминал последний Шаббат с семьей в нашем доме в Польше. Уже прошел слух, что нацисты организуют еврейский квартал и собираются переселить нас всех туда. Тот Шаббат был печальным, потому что мои братья и сестра знали, какие тяготы нас ждут, но папа заставлял себя улыбаться и повторял, что все будет хорошо. Я видел, что остальные не верят папиным словам, и очень страдал, потому что до этого момента папа всегда был нам надежной опорой. В тот вечер я заметил притворство в маминых и папиных глазах. Никакие их заверения не могли помешать холодку, пробегавшему время от времени у меня по спине. Мама с папой хотели, чтобы тот Шаббат стал особенным, но в то же время обычным, хотя по улицам уже текла еврейская кровь. Папа произнес молитву, благословил вино, благословил хлеб, но я постоянно видел напряжение у него на лице.

– Я верю в человечество, – сказал он наконец. В тот вечер Хаим не играл после ужина на скрипке, как обычно в пятницу.

Я заглянул в столовую. Некоторые мальчики, окружившие Интеллектуалов, бормотали под нос проклятия. Некоторые вслух заявляли, что Бога нет.

Я услышал, как один из Интеллектуалов объявляет, что этот Кадиш посвящен миллионам – как писали в прессе – евреев, принявших смерть. «Нет-нет», – зашептал я. В Шаббат мама и папа, а с ними и другие старшие тоже читали Кадиш за усопших. Но эта молитва предназначалась громадному числу людей. Я хотел, я должен был верить, что большинство из нас все еще живы.

Медленно отступая назад, я наткнулся на другого мальчика, который прошипел, чтобы я глядел, куда иду. Я быстро развернулся и выбежал из здания, миновав нескольких ребят, вскоре уезжавших в Палестину. Они соединили руки и танцевали хору. Лица у них светились радостью. Они были счастливы.

Тяжело дыша, я бежал и повторял про себя, что должен отыскать папу. Мне не нужна Палестина – я хочу найти свою семью.

Я должен поехать к Лие и узнать, что ей известно про папу, Хаима, Натана… Голду, и Мойше, и Мотла.

Я добежал до старой сосны и услышал, что Ральф меня зовет.

Я затормозил, споткнулся и едва не упал, но устоял на ногах.

Перегнувшись пополам, пыхтя и отфыркиваясь, я подошел к Ральфу. Он сидел и курил под ветвями ивы.

Хватая ртом воздух, я объяснил ему, что не могу ждать, пока OSE обеспечит меня документами и билетом на поезд. Мне надо повидаться с сестрой в Фельдафинге. «Ты можешь помочь?»

– А деньги у тебя есть? – холодно спросил Ральф, словно заранее зная ответ, и загасил сигарету о ствол дерева.

– Денег нет, – ответил я, наконец отдышавшись.

Ральф вздохнул.

– Да ты хоть знаешь, как добраться до Фельдафинга?

Я покачал головой.

Он расхохотался.

– Если хочешь, я провожу тебя на станцию и покажу, как доехать в Фельдафинг, если поезда еще ходят.

Ральф был из тех людей – это я сразу понял, – которым нравится, чтобы в них нуждались. Я уже видел таких в лагере – только это помогало им выживать.

Я выдохнул и поблагодарил Ральфа.

Пока мы шли на станцию, он объяснил, что мне надо будет сесть в поезд от Экуи до Парижа, потом пересесть на рейс до Мюнхена. Когда мы добрались, то узнали, что следующий поезд в Париж уходит через час. Мы присели на скамейку под тем деревом, где меня стошнило, когда нас только привезли в Экуи, и Ральф заставил меня повторять маршрут до Фельдафинга, пока я не выучил его наизусть. Потом он покопался в армейском вещмешке, лежавшем рядом с ним, и вытащил оттуда военную форму.

– Это форма младшего лейтенанта французской армии, – объяснил он, передавая мне ее по частям. Брюки и мундир были коричневые, к ним полагались широкий кожаный ремень и кепка. Я развернул мундир на весу перед собой. К одному лацкану были пришиты ленточки, указывавшие на ранг солдата, который последним его носил.

Я пожал плечами, держа мундир в руках.

– Зачем мне это?

– Надень форму и сможешь проехать на поезде бесплатно.

Я фыркнул:

– Никто не поверит, что я французский солдат.

– Доверься мне. Все получится.

– Все будут знать, что на мне форма какого-то убитого, – запротестовал я. – А мне и так слишком долго пришлось проходить в одежде мертвых людей.

Ральф засмеялся.

– Тот, кому принадлежит эта форма, вовсе не умер, – сказал он. – И ты будешь в ней в безопасности.

– Спасибо, – неуверенно поблагодарил я, заталкивая форму под мышку.

Ральф оглядел меня с ног до головы.

– На, возьми и мой вещмешок тоже, – сказал он, выгружая остатки содержимого из мешка на землю. Я увидел еще части французской формы, береты и книги, одну из которых узнал.