Абе сказал, что Густаву разрешили пока остаться в Экуи, но мадам Минк и другие сотрудники OSE предложили мальчикам решить его судьбу, устроив собственный суд.

Прошла неделя; я валялся в кровати, не чувствуя рук и ног, впадая то в сон, то в полузабытье, изобилующее кошмарами, от которых я пробуждался весь в холодном поту и видел перед собой профессора, всегда находившегося поблизости, с обеспокоенным лицом. На восьмой день что-то как будто переключилось у меня внутри. Я никак не могу этого объяснить, но внезапно я почувствовал сильный голод. Я проглотил омлет с базиликом и розмарином, полбатона хлеба и три персика. Профессор посоветовал мне притормозить, а то станет плохо. Но я страшно проголодался. Когда я попытался встать и спустил ноги с кровати, у меня закружилась голова, а по пути в туалет мне пришлось схватиться за шкаф, чтобы не упасть.

Когда я вернулся, то по лицу профессора Манфреда понял, что такой перелом в моей болезни принес ему заметное облегчение.

– Ты выжил, Ромек. Давай, нагоняй в школе, иди вперед по жизни. Я тебе помогу, – сказал он. – Позабудь все горести, по крайней мере на данный момент, и сделай что-то, за что твои родители смогут тобой гордиться.

Я не прислушивался к тому, что он говорил. Просто понимал, что где-то там, среди кошмаров, сделал выбор в пользу жизни.

Было кое-что еще, что заставило меня подняться: в течение этой недели я придумал себе новую стратегию для выживания. Если я не еду в Польшу, чтобы встретиться с семьей, которая ждет меня там, то я буду искать их по всей Европе. Мы снова соединимся и переедем в новый город, может, в новую страну, в новый дом и начнем новую жизнь, все вместе.

– Он герой, – сказал какой-то мальчик, точнее, парень, сидевший на полу в углу нашей комнаты.

Салек, примостившийся на краешке моей постели, наклонился ко мне и прошептал, что его имя Ральф, Ральф Левин из Лодзи. Еще один поляк.

Он сидел, подтянув колени к груди. Черные волосы были зачесаны назад каким-то гелем. У него оказались большие миндалевидные глаза, которые он переводил с одного из нас на другого и обратно. Брови кустистые, словно заросли, обрамлявшие проселочные дороги, только черные, как и его рубашка и брюки.

Все мальчики в нашей спальне слушали его; некоторые лежали на кроватях, разбросав в стороны руки и ноги, другие устроились на полу на животе, подпирая голову локтем.

– Иосиф Сталин – глава Советского Союза, – продолжал Ральф. – Он освободил нас. Он и русские войска положили конец войне. Он – наш спаситель. Мы должны следовать за ним.

«Я думал, нас освободили американцы», – хотелось мне сказать, но все были так зачарованы этим Ральфом, которому на вид я дал бы лет восемнадцать-девятнадцать, что я побоялся совершить ошибку. Салек снова наклонился ко мне и приглушенным голосом объяснил, что Ральф был в Бухенвальде. Он был старше нас, и ему не обязательно было ехать в Экуи. Он сам сделал этот выбор и приехал сюда в обход Германии. Вместе с еще несколькими сотнями Бухенвальдских мальчиков, шептал Салек, Ральф ездил на восток, в Польшу и Россию. Я знал, что в Бухенвальде велись споры между ребе Шехтером, который хотел, чтобы мы, дети, отправились в демократические страны, и лагерными коммунистами, агитировавшими старших мальчиков вернуться на родину и помогать там социалистическому движению.

– Он активист… коммунист, – добавил Абе. Он сидел на полу передо мной и все время, пока Ральф говорил, поддакивал ему и кивал головой. «Активист» в его глазах был положительной характеристикой.

– А когда вы возвращаетесь туда? – спросил Джо. Туда означало в Германию, на линию фронта.

– В Германии я буду очень скоро, – объявил Ральф. Он вел себя так же, как Салек: словно знает все на свете, – и я не очень ему доверял, но он все-таки привлек мое внимание. Дело было не только в его обаянии, очаровавшем других мальчишек. Ральф ехал в Германию, и я хотел поехать с ним.

– Если вы сфотографируетесь, я отвезу ваши снимки в лагеря для перемещенных лиц и буду показывать там, – сказал Ральф. – После Германии я возвращаюсь в Россию.

Я поднялся, опираясь на локоть. Теперь он покорил и меня. Я хотел поехать с ним, чтобы отыскать Хаима. Хаим говорил, когда он убедится, что мы все в безопасности, то вернется в Россию, чтобы присоединиться к частям польской армии, проходившей там учения. Я заберу Лию в том городе, Фельдафинге, а потом поеду в Россию и найду Хаима. А потом мы вернемся в Польшу и отыщем сначала Натана, а дальше и остальных.

– А как там, в Германии? – спросил Марек, подвигаясь поближе и усаживаясь напротив Ральфа.

– Везде болезни. Евреи гниют в лагерях для перемещенных лиц, без продуктов и без врачей. Все, даже немцы, голодают, потому что война уничтожила урожай, а большинство стран отказывается теперь торговать с Германией. Но Советы, русские, делают все, чтобы помочь.

Свои слова Ральф сопровождал взмахами рук, словно читал нам лекцию. Так же делал когда-то Яков в Бухенвальде, рассказывая нам истории про Россию или про принцев и принцесс, живших в королевствах из жемчугов и алмазов. Яков мог растянуть одну на несколько дней, а потом пересказать спустя пару месяцев.

– Слушайте, – сказал Ральф, сворачивая самокрутку. Одна уже торчала у него за ухом. Он достал из нагрудного кармана небольшой блокнот и ручку и начал рисовать на листке подобие карты Экуи, на которой точкой обозначил санаторий.

– Вот тут находится фотомастерская, – сказал он, поставив в одном месте жирный крест.

– Плюньте на этот дурацкий карантин, пойдите и сделайте фотографии. Попросите фотографа напечатать по дюжине снимков, чтобы, куда бы я ни поехал, я мог показывать их – вдруг вас кто-то узнает. Напишите на обороте свое полное имя и дату рождения, если помните ее, имена всех родственников, сколько там поместится, даже троюродных, название города, где вы родились и жили. Может, ваши родственники узнают вас, и вам не придется дожидаться тут и выискивать их в списках.

Ральф прикурил свою самокрутку, а ту, что торчала за ухом, пустил по кругу. Когда очередь дошла до меня, я закашлялся. Раньше я никогда не курил.

– Сталин – пророк, мессия, великий отец, человек из стали, – продолжал Ральф, пуская изо рта кольца дыма. Он явно был опытным курильщиком.

– А как же Илия и Моисей? – спросил Марек. – Наши пророки?

– Посмотрите, чем наши пророки нас наградили: вся наша история – это сплошные преследования, погромы, а теперь еще и массовые убийства, – хрипло произнес Ральф, и все в комнате притихли.

– Коммунизм, сталинский коммунизм… его философия… – продолжал Ральф, – у Сталина есть ответы, которых вы ищете. Коммунизм означает всеобщее равенство. Мужчины, женщины, евреи и гои, богатые и бедные, все равны. Все, как хотел Бог, вот только… – он запнулся.

– Только что? – осторожно спросили Абе и Салек. Слова Ральфа, словно магнит, заставили всех подвинуться к нему ближе.

– Только никакого Бога нет, – ровным тоном закончил Ральф. – Любые религии лишь разобщают людей, а не объединяют их.