Каждое утро и вечер хозяйка со старшей дочерью учили меня основам католической религии и проверяли, хорошо ли я запомнил «Отче наш». Они напоминали мне никогда не представляться своим еврейским именем, Рахмил. Я – Ромек.

– Что бы ты ни делал, никогда и никому не говори, что ты еврей, – наставляли меня пан и пани Бранковские. – Никогда не говори на идише. Вообще лучше забудь идиш, до последнего слова. С этого момента ты должен говорить только по-польски.

Однажды ночью я подслушал, как пани Бранковская говорит мужу, что я «симпатичный». Это означало, что я похож на поляка, на христианина. А не на еврея. В другую ночь до меня донеслись обрывки их разговора: оказывается, папа дал им недостаточно денег за мое питание, не говоря уже о новой Kennkarte, удостоверении личности, которую должен был иметь при себе каждый поляк. Новая карта, говорила пани Бранковская, будет подтверждать, что я христианин, а не еврей, их племянник из Варшавы.

В школу я не ходил. Каждое утро меня отправляли в поле пасти коров Бранковских. Я был городским ребенком, сыном шляпника. Я ничего не понимал в животных. Если я и видел домашний скот, то только когда наши соседи запрягали лошадей в плуг, чтобы вспахать свое поле. Летом папа одалживал этих лошадей, чтобы отвезти нас за город.

На голых полях, раскисших от мелкого снега, коровы сразу разворачивались на восток, а пан Бранковский говорил мне гнать их к солнцу.

Каждый день у меня ломило ноги от долгой ходьбы, а руки немели от дойки. В животе урчало, и он приклеивался к спине от недостатка еды, потому что кормили меня пустой овсянкой и объедками со стола Бранковских, включая кости от мяса, которые я обсасывал в своей крошечной каморке, бывшей кладовой. Комната была дальше всех от очага и дровяной плиты. Там всегда стоял холод, но не такой, как в бараках в лагере.

Единственную компанию на ферме мне составлял маленький дрозд, который садился на подоконник у окошка кладовой. Голда когда-то рассказывала мне, что природа посылает нам сигналы.

– Открой свое сердце, закрой глаза, и ты увидишь волшебство вокруг, – говорила она, когда мы шли в еврейскую пекарню, где мама покупала пресный хлеб, халу, ругелах – сладкие рулеты, – и булочки с луком. Однажды мы с Голдой видели оленя. Она сказала, это хороший знак – у нее появится ребенок. Она погладила свой живот и зашептала молитву. Неделю спустя она узнала, что беременна Натаном. В другой раз мы увидели несколько лягушек, прыгавших по дорожке к ручью.

– Новое начало, – сказала тогда Голда с широкой улыбкой.

Дрозд пел мне свои красивые песни. И пропасть внутри меня ширилась, потому что я думал о маме, которая была не со мной.

Однажды, вскоре после того, как семья Бранковских отметила рождество, когда лед на реках и озерах еще не встал, я просто взял и ушел. Весь день я брел через сугробы, пока не добрался до реки Каменна. Я пошагал по берегу, пока не добрался до городка, и не мог идти дальше, потому что реку надо было переплывать.

Еще до гетто, но уже после немецкой оккупации и введения комендантского часа, мы с Абрамом шли вечером по улице и попались еврейской полиции. Немцы установили комендантский час, и это означало, что евреи не могут выходить из своих домов после определенного времени вечером. Трое полицаев погнались за нами, пытаясь схватить. Мы бежали, петляя между домами и деревнями, пока не оказались у реки. Свистки приближались к нам.

– Плыви! – прошипел Абрам, прыгая в воду. Но я плавать не умел.

– Просто греби руками по-собачьи! – крикнул он.

Как и в ту ночь, я прыгнул в реку с ее течением и изо всех сил замахал руками. Я греб, пока не оказался на другой стороне. Кое-как я выбрался на берег, мокрый до нитки. Трясясь от холода, стуча зубами, с немеющими пальцами, я подумал, что мне не миновать обморожения. Но я брел вперед, пока не наткнулся на человека, который показал мне, где в гетто находится наша квартира.

Когда папа увидел меня, глаза у него налились кровью. Он закипел, как мамин чайник, поставленный на плиту. Впервые в моей жизни он схватил меня своими сильными руками, перебросил через колено и лупил до тех пор, пока мои крики не превратились в стоны. Прошла почти неделя, прежде чем я смог сидеть без боли.

С этого начались папины гневные вспышки в мой адрес, когда я решил, что он больше меня не любит.

– После образования гетто многих польских фермеров, забравших к себе еврейских детей, вынудили выдать их нацистам, – говорила Лия. – В награду фермеры получали муку и сахар. Если фермер не выдавал еврейского ребенка, его и всю семью могли перебить. Соседи доносили на соседей, мол, у них откуда-то взялся чужой ребенок. Нацистов в Польше было недостаточно, чтобы надзирать за всеми евреями в гетто, поэтому польские фермеры выполняли эту работу за них. Они были вынуждены, Ромек. Если Натан был на ферме, если Хаим его туда отвез, то вряд ли ему удалось выжить, – сказала она.

– Но были же фермеры, сопротивлявшиеся нацистам, – быстро добавил я, желая верить, что Натан жив. – Яков говорил, что в Польше была целая подпольная сеть людей, прятавших детей-евреев.

Я рассказал Лие, что говорил Яков: про слухи, дошедшие до Бухенвальда, о том, что поляки прятали сотни, если не тысячи еврейских мужчин, женщин и детей, даже в клетках для животных в зоопарке в Варшаве. Каменщики рассказывали нам, что детей втайне выносили из варшавского гетто и помещали в польские семьи и в детские дома.

– Все возможно, – медленно ответила Лия. – Но если Натан жив, встает другая проблема. Он не знает, кто он такой. Осенью 1942 года ему было три. И с тех пор, три года, он должен был верить и говорить всем, что он – христианин. Если он жив, его даже могли крестить, и теперь он считает себя сыном тех людей, которые взяли его к себе. Эта семья могла не сказать ему, кто он на самом деле, считая, что все мы мертвы. Теперь он их ребенок.

– Когда мы найдем Хаима, то узнаем, куда он увез Натана. Тогда мы все вместе поедем и заберем его. Мы сами скажем ему, кто он такой.

Лия закрыла глаза.

Меня охватил ужас.

– Где Хаим? – медленно спросил я. – Он в России, так? Он же был в армии, пошел с другими польскими солдатами на учения, а потом воевать, правда?

– Его застрелили, – прошептала она.

Безумие. Я снова возвращался в безумие.

– Его отправили в Треблинку, но на другом поезде, не вместе с Голдой и мамой. Он был солдат, Ромек, – сказала Лия. – Хаиму нельзя было оставаться в Польше. Нацисты убивали всех польских солдат – всех, кто мог взять оружие и сражаться. Мы должны были заставить Хаима уехать, как только пришли немцы. Но он ни за что не бросил бы свою семью.

Я зажмурился. Когда я валялся больной в Экуи, когда неделю не поднимался с кровати, профессор рассказывал мне про французского художника Жана-Леона Жерома. Этот художник написал две связанные между собой картины, одна из которых называлась «Истина, выбирающаяся из колодца». Профессор сказал, смысл этой картины в том, что истину подавили.