Нина бежала по улице, и ее сердце пело – она смогла, справилась! Забавно, но это был самый счастливый день в ее жизни – таких ярких эмоций она не испытывала ни на собственной первой свадьбе (дешевое платье из постреливающей синтетики и отрыжка от маринованного чеснока, которым она зачем-то на нервной почве закусывала слишком теплое шампанское), ни в детстве, когда большинство людей дышит радостью, как воздухом, и это кажется чем-то естественным, пока незаметно не остается всего лишь воспоминанием. Люди перерастают беспричинную радость, у большинства из них это даже почему-то называется «ну наконец-то повзрослел».

Тем же вечером она встретилась с незнакомцем, на той же самой кладбищенской скамейке. Нина немного волновалась: а что, если обманет, не заплатит или вообще не придет? А что, если он чудовище, порожденное ее воображением? Но незнакомец пришел, и на этот раз он почти не улыбался, тон его был деловым, говорил мало, быстро проверил принесенные предметы, кивнул и сунул в ее вспотевшие от волнения ладони деньги. Ни имени его, ни номера телефона она так никогда и не узнала.

С тех пор он появлялся в ее жизни несколько раз в месяц – всегда на старом кладбище, всегда подходил со спины, появляясь будто бы из ниоткуда. Лишних вопросов Нина больше не задавала – боялась потерять новую работу, которая неожиданно раскрасила ее жизнь.

Она немного повеселела, даже сходила в парикмахерскую и купила два платья, сделала небольшой косметический ремонт в своей комнате и однажды осенью действительно выбралась в Ялту. Бродила вдоль моря, часами сидела на каменистом пляже, уставившись вдаль, покупала на рынке вяленую тыкву и гранатовый сок, загорела, стала тихой и спокойной. И даже однажды привлекла внимание какого-то местного хлыща, который подошел к ней вечером на набережной, цокнул языком и спросил: «Кто же вы такая, красавица?» На что Нина, ни секунды не сомневаясь, ответила: «Вестница Смерти!» Хлыщ отскочил как укушенный, а она рассмеялась – вслух, нагло, раскатисто, запрокинув голову. И кажется, это был первый раз, когда мир слышал ее смех.

– Смерть часто описывают как дверь, – говорил мне Колдун, – но я бы сказал, что она больше похожа на воронку. Люди романтизируют Смерть. Или наоборот, демонизируют. Это все от страха безысходности. И от невозможности представить мир без себя. На самом деле она бесстрастна. Нельзя ее ни задобрить, ни перехитрить. Если подошел к воронке слишком близко, попадешь в ее кручение. Ей все равно: был ли ты бродягой, убийцей или лауреатом Нобелевской премии. Для нее все едины, все будут перемолоты, от каждого останется только горстка информации, да и то лишь для тех, кто умеет ее принять. Если хорошо знаком с ее вибрациями и умеешь чувствовать ее близость, можешь уклоняться – до поры до времени. Но лучше всего оставить эти пустые игры и относиться к Смерти просто как к закону природы.

С самого начала я хорошо понимал, о чем говорит Колдун. Никто никогда не учил меня этому, и я никогда не смог бы облачить то, что чувствовал, в слова – как это делал Колдун. Я просто понимал, это было в крови, врожденное чувство Смерти. Уже потом я анализировал, вспоминал какие-то случаи из детства.

Я рос в деревне, а ведь чем ближе к природе люди живут, тем спокойнее они относятся к неизбежности бытия. Городские больше боятся Смерти, чем деревенские. Вид и запах крови порождает у большинства городских ужас, тоску и желание отвернуться. В деревне же люди сызмальства живут со Смертью бок о бок – ты подманил курицу горстью зерна, и сейчас она лежит на пропитанном кровью пеньке, а твой отец занес над нею топор, чтобы привычным отработанным жестом отрубить ей голову.

Но первую потерю я все-таки помнил. Мне было лет, наверное, пять, и сосед, душа которого тогда еще не растворилась в самогоне и дешевой водке, взял меня с собою в лес. И там я увидел мертвую птицу – большую, возможно, это был тетерев. Помню подернутые пленкой круглые глаза и красивые перья, переливающиеся на солнце подобно бензиновой лужице. Сосед его нашел и позвал меня – показал, как будто бы это было чудо. Я осторожно поднял птицу за шею – мягкую, как будто тряпочную. И тут же разжал пальцы, было не очень приятно осознавать, что вот это безвольное мясо, облепленное испачканными в крови перьями, еще недавно было одухотворено жаждой жизни. Эти мышцы были сильными, из этого клюва вырывалось клокотанье, эти крылья распахивались навстречу ветру. Невольно я примерил на себя участь несчастной птицы – неосознанно, машинально. Сердце сжалось – теперь мне было жаль уже не птицу, а себя. Такого маленького, но уже обреченного.

Помнил я и первого мертвого человека, которого мне довелось увидеть, – старик сосед тихо скончался февральским вечером, и его полуслепая жена позвала мою мать помочь ей обмыть тело. Я увязался следом – мне было и жутко, и любопытно. Мы пришли в соседскую избу, там было так холодно, что пар изо рта шел. Когда старик умер, соседка топить перестала, чтобы тело не испортилось. На обеденном столе стоял дешевый гроб из фанерной доски, а в нем, сложив окаменевшие руки, лежал тот, кого я помнил улыбающимся сквозь седые усы. Странно, но мне не хотелось отвести взгляд. Мать потом меня отругала – она что-то говорила о том, что мертвецы беззащитны, и поэтому неприлично долго на них смотреть. Но у меня был почти лабораторный интерес – всматриваясь в его черты, я пытался заметить те мелочи, которые отличают лицо мертвого от лица спящего. Не было тоски, ужаса – только интерес.

А потом умерла моя тетка, сестра матери. Она была молода – с позиций моих детских лет я не видел разницы между ней и матерью, они были похожи друг на друга, обе грузные, мрачные, приземистые и ширококостные – как будто бы природа создала их для многотрудной жизни. Но на самом деле тетка моя дожила всего до двадцати семи лет и сгинула за несколько месяцев, от неведомой болезни, разъевшей ее изнутри.

Жила она в Ярославле, мы целый день ехали на поезде, чтобы успеть на похороны, и всю дорогу мать плакала – то тихонечко, утирая лицо ветхим носовым платком, то забывалась и начинала подвывать, потом спохватывалась и мрачно смотрела в окно. Я пытался как-то ее утешить, но мои слова только ее раздражали. Я говорил: «Что же ты? Она же еще где-то тут, это не насовсем. Там, после смерти, есть что-то еще». А мать отвечала: «Замолчи, что ты в этом понимаешь? Нет там ничего, одна пустота». Мне было десять лет, и у меня не было аргументов спорить с ней.

С древних времен людей и манила, и ужасала Смерть. В годы, о которых и свидетельств почти не осталось, уже существовали тысячи бесстрашных сталкеров, которым было интересно хотя бы немного отодвинуть ее непроницаемую завесу, хотя бы смутную картинку разглядеть – что же там, куда все однажды уходят, откуда нет возврата?

Колебалась тень на стене от свечи в нашем спрятанном в лесу доме, сизый парок поднимался из кружки с почти черным отваром. Колдун тихо рассказывал мне о давно отживших свое странниках, пытавшихся уплыть за Стикс и найти потом дорогу домой. Он читал мне «Одиссею» Гомера, по памяти, не заглядывая в книгу. У Колдуна была особенность: любой текст он запоминал намертво с первого же прочтения, как будто бы кто-то невидимый резцом высекал слова в его памяти.

Дав обещанье такое и сделав воззвание к мертвым,