Здесь даже пахло как-то по особенному. Я как будто бы вступил в мистическое пространство, существовавшее по своим законам. И я здесь был чужаком – это чувствовалось. Со стороны ничего особенного, подумаешь, человек на заросшее кладбище забрел и бродит в густой траве, утаптывая ее ногами. Но на самом деле все пространство словно наблюдало за мной, я чувствовал себя объектом тревожного внимания. И поскольку не мог бы наверняка сказать, от кого именно это внимание исходит, мне было не по себе – жутковато до мурашек. Некому было тут за мною наблюдать. Тем не менее я спиной чувствовал чужие взгляды.

Шел я без тропинки, уклоняясь от крапивы и хлестких веток. Колдун сказал, если хочешь к мертвецам за помощью обратиться, надо сперва кладбищенский перекресток найти. С собою прихватить дары – хорошее мясо и сладости.

В моем кармане, бережно завернутое, лежали конфеты и мясо – парное, свежей кровью сочащееся. Это был кролик, которого нынешним утром подстрелил Колдун. Сам он мяса не ел и мне не давал – считал, что стыдно лишать жизни других существ ради набивания живота в нашем-то мире, где много других продуктов. Однако он считал, что чужая смерть оправданна в том случае, если приносишь жертву – бесам ли, покойникам ли.

Заросли были такими густыми, что тропинок, когда-то линовавших кладбище, было не найти – какой уж там перекресток. Я ненадолго остановился в растерянности, не зная, что делать дальше. Колдун говорил мне: «В тебе есть то, что надо, ты просто должен довериться внутренней чуйке. Слышать самого себя, и эта темнота сама доведет тебя, куда следует».

Но как знать, что тебя ведет – просто воображение и желание или настоящее «шестое чувство»? Насколько вообще оно отделимо от фантазии, насколько объективно? У Колдуна было много книг об устройстве мозга человека, и мне особенно нравилось читать об иллюзиях нашего восприятия. Я знал о том, что мозг охотно достраивает предложенную картинку: стоит начать о чем-то мечтать, как начинает казаться, что вся Вселенная подает тебе тайные знаки. Ты начинаешь работать как переводчик многообразия пляшущих перед тобою частностей – ты сам строишь из хаоса города, воздушные замки, а потом, когда выясняется, что имел дело всего лишь с чередою неверно истолкованных случайностей, вообще разочаровываешься во всем мистическом и становишься материалистом. Хотя дело всего лишь в том, что твой внутренний скептик оказался плохим стражником.

Именно поэтому бабкам простым, деревенским, колдовство часто проще дается, чем городским интеллектуалам. Бабка не задумывается, она природе доверяет, инстинктам своим, она не читала «Фарсалию» Лукана, она ничего не знает о средневековых ведьмах, которые гадали по внутренностям мертвеца. Скажи ей такое – удивится и перекрестится. Она ничего не знает о защите и «откате» – занедужит после ритуала, а потом пожалуется соседке: «Опять черт меня дерет». Она никогда не видела таблицу планетарных часов и не подозревает, что понедельник – день Луны, а среда – Меркурию принадлежит. Но вот она идет по кладбищу старому, босая, волосы распущены, комья земли к ступням прилипли. Втягивает носом воздух, как животное – головой вертит, как будто бы ищет что-то с закрытыми глазами. Ходит, бродит, иногда часами, между могил. Пока не поймает чувство, которое, если раз его испытал, не перепутаешь уже ни с чем. Чувство, когда ты – творец и ведомый одновременно, когда ты настолько вошел в резонанс с окружающим миром, что тот сам ведет тебя, и это за областью мысли, вне логики. Как будто бы на первый план выходит темнота бессознательного, и ты доверяешь ей узду.

Я закрыл глаза, носом глубоко втянул воздух. Я старался ни о чем не думать, сосредоточился только на ощущениях, которые испытываю в данный момент. Воздух прохладный, и этот особенный запах, кладбищенский. Земля, трава, сладость цветов и перегноя. Не знаю, сколько так прошло времени, но в какой-то момент я почувствовал себя марионеткой, которую ноги сами куда-то ведут.

Стараясь не упасть, полуоткрыв глаза, я брел по бездорожью, краешком сознания отметив, что за все время ни разу на могилку не наступил, хотя тропок видно не было. И вот наконец я остановился, и сердце быстрее забилось, и даже ладони вспотели. Я понял: вот оно, то самое место.

Сел на корточки, траву руками раздвинул. Так и есть, когда-то здесь перекресток был. Я на землю лег, ухом к траве прижался, как Колдун меня учил. Мне мерещилось, что под толщей земли идет какая-то сокрытая от людей жизнь – ветер там воет, плачет кто-то, шепот какой-то, а вот будто бы молитва монотонная, скрежет, чьи-то крики, голоса глухие, речь медленная и невнятная, слов не разберешь. Неприятно было слушать это, холодно, убежать хотелось.

Я встал на колени, оставил на перекрестке принесенные дары и мысленно обратился к энергии, которая кладбище охраняет. В деревнях ее называют Хозяином и Хозяйкой кладбища. Хозяйка – растворяющая черная дыра, как будто бы пятно кислоты, способное переварить всё, что в нем окажется. Хозяин – воля мертвая, тут и память о тех, кто упокоился, и слезы их, и чувства ушедших, и всё то, с помощью чего вершится кладбищенское колдовство.

Немного постояв на перекрестке, я поклонился и, не оборачиваясь, пошел прочь.

На дороге мужика из местных встретил, тот обратился ко мне. На Севере поговорить, даже с незнакомыми людьми, любят, ненормальным считается мимо встречного пройти, словом не обмолвившись. Но Колдун строго-настрого наказал: встретишь кого, взгляд в землю упри и скорее прочь, не думай, что хамом тебя сочтут, – дело важнее. Так я и сделал, и, уходя, спиной почувствовал неприязненный взгляд мужика.

Меня порой удивляло, что Колдун совсем не боится народной расправы. Традиционно на Руси с такими, как он, жестоко поступали – могли годами за помощью ходить, а потом, выждав удобный момент, «петуха красного» в дом пустить, вилами заколоть, а тело спрятать, и не найдет никто, круговая порука. Я читал о таком случае в старой книге.

В послевоенные годы прибился в одну деревню мужик, занял дом пустующий, крышу починил, забор поставил, стал жить-поживать. Был тихий, работящий, вежливый, не пил совсем, руки золотые. С разговорами к соседям не лез, наоборот, предпочитал уклоняться, но в помощи никогда не отказывал. Все были рады чужаку – мужчин-то не осталось, а тут такой жених завидный. Молчун, конечно, но кто его знает, что пережил – война на каждой душе шрамы оставила, говорить о прошлом считалось неприличным. Местные бабы вокруг дома его ходили, шушукались – одна крынку молока свежего принесет, а сама томно смотрит, и брови углем намазаны. Вторая просит в бане печь поправить, а потом в эту же баню его и приглашает благодарно – ни стыда, ни совести, на глазах у деревни всей. Вот ей позору-то было, когда он отказался – не любитель, мол, я жара русского, каждое утро ведро воды на макушку выливаю, и довольно мне. Те, кто постарше, дочек своих подсылали. Мужик тот еще и хорош собой был – статный, высокий, сильный, борода светлая, синие глаза. Настоящий богатырь русский.

Только вот шли месяцы, а ни с кем так и не сложилось у чужака. Да еще и странные вещи о нем выясняться начали – в деревне голодно, люди в обносках ходят, будущего боятся, а он не бедствует, ботинки целые носит, всегда в его доме есть сахар, чай, мука хорошая, белая. И почти каждый день на велосипеде уезжает куда-то – как на работу. И вот одна девица, влюбленная в него, однажды проследить за ним решила. Вернулась возбужденная. Оказывается, чужак за околицей деревенской с незнакомыми людьми встречается, и те деньги ему передают. А он в обмен руки над их головами держит. Благословляет как будто бы. Глаза закатит, лицо к небу обратит, трястись всем телом начинает.