— Хочу тебе кое-что сказать… — произнесла Кэсси.

Нужно отпугнуть Бакли, чтобы прожить свой день и, что важнее, свою жизнь как обычно.

— Говори. Но звучит как-то зловеще. Это так же грустно, как история с растаявшим мороженым?

— Нет. Может быть. Не знаю. Я еще не решила, что тебе скажу.

— Ничего себе! Ты что-то задумала? Обычно, когда человек начинает со слов «Хочу тебе кое-что сказать», ждешь какого-то откровения или особенных новостей.

Все так же лежа на боку, она подтянула колени к животу и сложила ладони вместе под подушкой, словно в молитве.

— Просто я размышляла, как проведу день и куда сегодня пойду. Первым делом отправлюсь в приют для животных. Мне там нравится. Хожу туда, когда я дома, потому что в детстве мама не разрешала держать питомцев, а теперь с моей работой и постоянными разъездами я не могу их себе позволить, иначе совесть замучает.

Мгновение назад Бакли приподнялся, чтобы проглотить адвил и запить его водой. Если обернуться, окажется ли, что он за ней наблюдает? Наверное, опирается на локоть и смотрит на нее.

— Вообще, у нас был домашний любимец, когда я была маленькой. Очень маленькой. Собака. Родители взяли его до моего рождения. Задолго до моего рождения. Но когда мне было пять лет, отец его задавил. Пес, уже совсем старый, спал в траве рядом с подъездной дорожкой, а отец где-то так надрался, что не вписался в дорожку и в буквальном смысле переехал собаку. Не просто ударил. Раздавил в лепешку. И после этого мы больше не заводили домашних животных. Мама боялась, что с ними что-нибудь случится.

Кэсси вспомнила, как родители ссорились из-за этого — из-за кошек и собак. Они с сестрой плакали, а отец их поддерживал бессвязным потоком слов. И всегда проигрывал. Считал ли он, что это подрывает его авторитет? Что его как бы лишают права голоса? Сейчас Кэсси так и предполагала. Однажды мать сказала, что если отец бросит пить, они подумают о кошке или собаке, но этого так и не случилось. Даже после ареста за вождение в пьяном виде или после увольнения из школы с должности инструктора по вождению. (Ко всеобщему удивлению, его тем не менее оставили учителем физкультуры.) В детстве Кэсси воспринимала мамино решение как несправедливое. Получалось, что их с сестрой наказывают за плохое поведение отца.

— По-моему, очень мило, что ты тратишь выходной на приют, — заметил Бакли.

— Пожалуй, я делаю это для себя.

— И для них тоже.

— Мне надо одеться, — сказала она.

— Это намек?

— Да.

— Понял. Знаешь, если хочешь, чтобы я ушел, можешь просто об этом сказать. А не ворошить жуткие воспоминания о мертвой собаке. Я разумный человек, поверь.

Кэсси не обернулась.

— А я не ищу легких путей.

— Да?

— Да. — И после паузы: — Тебе наверняка тоже куда-нибудь надо идти.

Она догадалась, что Бакли спускает ноги с кровати. Ждала, что он встанет, но он медлил. Посидел так какое-то время, а потом мягко сказал:

— К твоему сведению, обычно я так не поступаю. Не сплю с незнакомками на гастролях или когда работаю в театре другого штата. Дома я тоже так не делаю.

— А я делаю, — вздохнула Кэсси.

— Что ж, из всего, что ты мне рассказала за последние двенадцать часов, это самое печальное.

С этими словами он наконец встал, затем подобрал с пола одежду, двигаясь неловко и напряженно. Она слышала, как он пошел в ванную, чтобы умыться перед уходом, но так и не пошевелилась — ладони под подушкой, колени согнуты, — стараясь лежать тихо и неподвижно, как труп.

А вечером Кэсси рыдала. Она пыталась себя убедить, что это все из-за кошек, они всегда так на нее действовали. Тринадцатилетние трехцветные девочки, которые прожили всю жизнь вместе, а потом от них отказались, потому что у хозяйки завелся новый бойфренд с аллергией. Хулиганистый ярко-рыжий мальчик, которого бросили, потому что семья переехала. Крупный, килограммов девять, и мускулистый, он, понурившись, сидел в клетке и отказывался выходить. Пара тощих, как вешалки, чернушек, одна с разорванным в драке ухом. Их отняли у чокнутой кошатницы, и на момент прибытия в приют они кишели блохами и клещами.

Настроение идти в спортзал пропало. Вместо него Кэсси отправилась в книжный магазин, где прошлась вдоль полок с беллетристикой в мягких обложках и остановилась у рядов с Чеховым, Пушкиным и Толстым. Она подумала о книге Тургенева, потому что его упомянул Алекс, а она его не читала, но единственное, что мог предложить магазин, — роман под названием «Отцы и дети», а идея читать про отношения такого рода сегодня ее совершенно не прельщала. В конце концов она купила сборник Толстого (маленький для этого автора, но все равно на сто страниц), потому что первая повесть в ней называлась «Семейное счастье». Название, скорее всего, ироническое, но надежда все-таки есть.

Однако, придя домой и открыв книгу, Кэсси поняла, что совершенно прогадала (впрочем, неудивительно, учитывая ее предрасположенность к неправильным решениям). Повесть начиналась хуже некуда. С первой же страницы рассказчица — семнадцатилетняя девушка по имени Маша — делилась своими переживаниями по поводу смерти матери. Мать Кэсси тоже умерла, когда та была еще подростком, а еще у Маши была младшая сестра. Еле преодолев четыре страницы, Кэсси отложила книгу и взялась за одежную щетку, чтобы привести себя в порядок после приюта. Переодеваться она не стала. В тот вечер она не пила. Ни капли.

Она так и сидела — одетая, трезвая и печальная, — когда позвонил какой-то тип по имени Дерек Майес. Имя ни с кем не ассоциировалось, и Кэсси предположила, что это какой-то бывший любовничек из «Тиндера», который не сообразил, что она не пожелает снова с ним встретиться и поразвлечься. Но ей не хотелось ранить его чувства.

— Я из профсоюза, — сдержанно пояснил тип с легким нью-йоркским выговором.

Он сообщил, что с ним связались двое членов экипажа из рейса на Дубай, и с одной из них, Меган Бриско, он уже встретился. Он, в свою очередь, позвонил в ФБР, и теперь ему ясно, что нужно встретиться и с Кэсси, чтобы поскорее восполнить пробелы в имеющейся у них информации касательно ее отношений с пассажиром с места 2С.

— Я хочу знать, что на самом деле произошло между вами во время перелета и что на самом деле случилось в Дубае.

У Кэсси зазвенело в ушах, ноги стали ватными, и она подумала: неужели этот момент — именно этот, а не ее решение бросить холодное неподвижное тело Алекса Соколова — разделит ее жизнь на до и после? На этот миг, подумала она с ужасающей определенностью, она будет оглядываться в дальнейшем как на точку, с которой начали разворачиваться события.