Я полез в карман за складным ножом и в бешенстве сжал рукоять. Но тут в голову пришла мысль, что Ацамаз испытывает меня, просто берет на понт.

– Ладно, пошли, – сказал я решительно.

Ацамаз просиял и бросился обнимать меня:

– Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

Мы выбрались из толпы наших и пошли к ментам, они настороженно следили за нами. Надежды пробраться к «конюшне», где наши якобы раздавали оружие, не было никакой. И все-таки я топал вперед вместе с Ацамазом, хотя мне ужасно хотелось повернуть назад и скрыться в толпе наших. Но почему-то страшнее было облажаться перед этим малолеткой.

Первый ряд милиционеров пропустил нас, во втором послышался грузинский мат, в третьем менты кинулись на нас, скрутили и обыскали. Какой-то тощий, явно под кайфом, мент вытащил из моего кармана нож, и я совсем не удивился посыпавшимся ударам. Грузины били нас прикладами автоматов, рукоятками пистолетов и просто ногами. Я как футбольный мяч летал от сапога к ботинку и уже не чувствовал боли, хотя ужасно боялся смерти, которая, я знал, была где-то рядом, и ждал ее появления с минуту на минуту.

Ацамаза тоже месили, поначалу он только плакал, но, смекнув, что нам отсюда уже не вырваться, стал кричать:

– Отпустите нас, мы одноклассники, идем в школу на елку!

Документов у меня при себе не было, выглядел я как мальчик, поэтому я тоже стал просить отпустить меня домой к больной маме. Милиционеры остановились, только тощий мент все еще колотил меня по голове рукояткой ножа, и теплые струйки стекали во вспухшие глаза, и сквозь узкие щелки я увидел, что тротуар подо мной был весь красный от крови. Я вспомнил, как отец с соседями резал свинью под Новый год, и она визжала и старалась вырваться, хотя из раны на шее бил темно-красный парной ключ. Тогда, глядя на нее, я думал, что, если бы отец отпустил ее, сколько бы она еще прожила с перерезанным горлом?

Один из милиционеров с погонами капитана спросил меня, в каком классе я учусь.

– В восьмом, – ответил я, вспомнив, что Ацамаз тоже восьмиклассник.

– Эй, – обратился он к тощему, – прекрати, они же дети, мать их! Давайте обоих за мной!

Подручные капитана пинками погнали нас сквозь серую толпу милиционеров, и по дороге каждый из них норовил ударить. Но я уже ничему не удивлялся, просто очень устал. Я вспомнил про бас и баритон, и мне захотелось, чтоб они поскорей поставили свои пулеметы на крыше «Детского мира» и открыли огонь. Пусть пули попадут и в меня, зато перед смертью я увижу трупы этих гнусных тварей.

Нас пригнали к зданию МВД, оцепленному солдатами внутренних войск СССР. Они были в бронежилетах, касках с автоматами и дубинками, и, на наше счастье, среди них оказались осетины, они остановили нас. Один из них спросил на североосетинским диалекте, что мы такого натворили.

– Ничего мы не сделали, – всхлипнул Ацамаз. – Мы просто школьники, хотели попасть на елку, а нас схватили и сейчас, наверное, расстреляют.

– Вы точно никого не убили и у вас не было оружия? – допытывался солдат.

– Разве мы похожи на убийц? – сказал я, пытаясь разглядеть сочувствующего.

– Отпустите детей, мать вашу! – крикнул милиционерам солдат, который заговорил с нами. Легавые просто офигели от неожиданности.

– Они преступники! – крикнул тощий мент и торжествующе поднял над головой мой складной нож.

Один из наших заступников выскочил из цепи и хряснул тощего мента дубинкой по рылу, тот упал и как бешеный вцепился зубами в сапог солдата, а сверху на него сыпались удары. На шум из здания МВД вышел новый комендант города и, узнав, что мы всего лишь школьники, приказал отпустить нас…

Диверсант

Скоро утро, а я еще на баррикаде. Ну и дубак! Кто говорил, что сегодня минус пятнадцать, Беса? Нет, этому похеру мороз, столько он вина выжрал, пуховик свой дутый скинул с себя и бросил в костер. Болван, мог бы мне одолжить погреться. А я, похоже, отморозил себе член, и яйца в мошонке стукаются друг об дружку, как шары в лузе. Черт, только не это. Зачем тогда жить? Маришка сразу же бросит меня и побежит к Бесе, мужское достоинство которого стало притчей во языцех. Кому нужен импотент? Надо будет запастись виагрой, хотя это не выход из положения. И мне представляется веснушчатое лицо моей любимой. Ее длинные черные волосы разбросаны по подушке. Маришка дрожит в холодной постели и зовет меня: «Милый, иди ко мне, а то у меня попка замерзла». – «Я отогрею твои булки поцелуями», – говорю я, второпях путаясь в штанинах брюк. Освободившись от пропахшей костром одежды, я ныряю к ней под одеяло и целую ее в губы, шею, грудь, живот… Потом мы сливаемся в одно целое. Проходит минут двадцать, и Маришка утомленным голосом говорит: «Сладкий, давай скинем одеяло, мне жарко…»

Ну вот, со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне, заиграла, я разморозил мясо. Это ли не любовь! Я радуюсь и с сожалением смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака. Может, им некого вспомнить? Бедолаги. И вооружены как худо. Одни ржавые двустволки на их сгорбленных спинах. Мне хочется сделать для них что-нибудь хорошее. Сейчас я разгоню вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из расщелины баррикады и разряжаю оба ствола в красный автобус. Знаю: у грузин горячая кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.

– Кто первый стрелял?! – раздается голос командира. – Я же слышал, что пальнули отсюда!

– Ну я, а что? – берет на себя мою «вину» Беса, у которого на спине ржавая дореволюционная винтовка, а в руке пустая трехлитровая бутыль.

– Где ты там прячешься?! Ну-ка покажись, раз ты такой смелый!

– По-моему, это ты прячешься, свинья, да еще хрюкаешь! – Беса швыряет в сторону командира бутыль. – Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег!

– Какие еще деньги?! – орет командир.

– Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие типа на них хотел купить. Где эти стволы, мать твою?! Я последние деньги в то красное ведро положил! А ты, говорят, на эти бабки квартиру купил в Москве, сволочь!

После этого командир замолкает, а пальба усиливается. Рядом стрелявший ополченец вдруг садится на корточки и начинает хрипеть. В руках у него моя мечта – кавалерийская винтовка! Похоже, кроме