— А почему он оставил фамилию матери?

— Чтобы Доччи не прервались. Маурицио поступил так же. А моя мать взяла фамилию мужа — она Баллерини.

— А вы?

— Я — Воли. Антонелла Воли.

Он коротко поклонился.

— Адам Стрикленд.

— Стрикленд, — повторила она. Получилось совсем не звучно.

Адам оглянулся на табличку.

— Это из-за Эмилио верхний этаж до сих пор закрыт?

— Да.

Так решил дедушка, пояснила Антонелла. На следующий день после убийства Эмилио в Сан-Кассиано вошли союзники. Приехали солдаты. Виллу обыскали в расчете найти какие-нибудь оставленные немцами документы. Потом солдаты уехали. Дедушка распорядился собрать выброшенную на террасу мебель и отнести наверх. Потом сам закрыл и запер двери на лестничной клетке. Больше в те комнаты никто не входил. После его смерти все думали, что синьора Доччи откроет этаж — проветрить помещения, сделать ремонт. Но она сохранила заведенный порядок.

На выходе из часовни Адам на мгновение задержался и еще раз прошелся взглядом по интерьеру. Если верить собранным в папке документам, где-то здесь, под каменным полом, лежали и останки Флоры Бонфадио, умершей лет четыреста назад.

На террасе Мария застилала стол грубой белой скатертью. Антонелла, наклонившись, поцеловала ее в обе щеки, и Адам заметил, как потеплели у служанки глаза. Впрочем, она тут же посуровела, заметив в нерешительности топчущегося у двери Адама.

— Вы должны остаться. Познакомитесь с моими дядей и тетей. И с кузинами.

— Мне надо идти.

Мария встретила это заявление с полным пониманием, и Адам предположил, что английский она знает лучше, чем склонна признавать.

— Я настаиваю, — повторила Антонелла.

Он остался на полчаса, но и этого времени вполне хватило, чтобы подпасть под добродушное очарование Маурицио и оценить лукавое остроумие его жены. Вместе они составляли приятную пару. Он — высокий, смуглый, хорошо одетый, представительный да еще с подернутыми сединой висками. Кьяра — красивая блондинка с острыми чертами и хрипловатым смехом, выдававшим ее пристрастие к сигаретам, которые она курила беспрестанно, одну за другой, к очевидному неодобрению детей, Родольфо и Лауры.

— Мама, перестань, пожалуйста, — не выдержала в какой-то момент дочь.

— Я нервничаю, cara. Нечасто встретишь молодого и симпатичного — да еще с мозгами — джентльмена.

Адам поймал ее взгляд и почувствовал, как вспыхнули щеки.

— Это правда? — картинно удивился Маурицио. — У него тоже есть мозги?

— Я с ним только-только познакомилась, — с выражением святой невинности отозвалась Антонелла.

Кьяра выпустила струйку дыма.

— Иногда, моя дорогая, достаточно и мгновения. Я, едва встретив твоего дядю, сразу поняла, что собеседника для умных разговоров придется искать на стороне.

Дети весело и открыто рассмеялись, что стало для Адама еще одним откровением. Притом смеялись они так искренне, что он задумался: а нет ли в шутке Кьяры грана правды? Ответ пришел сразу — Маурицио расхохотался вместе со всеми, как человек, твердо уверенный в обратном. Зубы у него, заметил Адам, были невероятно белые.

— Твои мозги да моя внешность, что еще надо? — возразил Маурицио, вероятно зная, что по части внешности жена уступает первенство ему.

И снова смех. И снова вино. Потом заговорили о приближающейся вечеринке, пропускать которую Адаму строго запретили. Впрочем, он особенно и не прислушивался к разговору, а больше наблюдал, как они смеются — громко и открыто, как перебрасываются шутками — легко и непринужденно. Он смотрел и видел черные как смоль волосы, свежие, здорового цвета лица. Другое племя.

Ему вдруг остро захотелось уйти. От необходимости придумывать предлог спасла Мария. Выйдя на террасу, она объявила, что синьора Доччи готова принять свою семью.

Антонелла проводила Адама во двор, где стоял у колодца его велосипед.

— Это дедушкин. — Она бережно погладила кожаное седло. — Когда мы были маленькие, он частенько усаживал нас в корзинку и заставлял кричать «Ау, Caramba!».

На прощание она поцеловала Адама в обе щеки, слегка коснувшись его руки.

Выруливая на повороте в конце дорожки, он все еще чувствовал деликатное прикосновение ее пальчиков.

— Они уехали?

— Вы, разве машину не слышали?

— Ты злишься, Мария?

— Злюсь?

— Когда злишься, ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос.

— Правда?

— Или когда печалишься.

— Они там говорили о вечеринке… Так говорили, будто все уже ихнее… Решали, кого из друзей позовут.

— Нам нужны их друзья. Моих ведь почти не осталось.

— Но вечеринка-то ваша, синьора. Всегда так было.

— Мне казалось, тебе вечеринки не нравятся.

— Не нравятся. Но дело-то в другом.

— А что Антонелла? Какой она тебе показалась?

— Антонелла?

— По-твоему, он ей понравился?

— Кто?

— А ты как думаешь? Адам, конечно.

— Я их вместе почти и не видела. Откуда мне знать?

— Ты знаешь ее лучше, чем любой из нас.

— Да. Думаю, понравился.

— Очень?

— Может, и очень.

— Ох, Господи…

— Синьора?

— Садись, Мария. Возьми стул. Подвинь к кровати. Ближе. Хорошо. Теперь дай мне руку. Вот так.

— Синьора?

— Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Давно собиралась…

Адам опустил фотоаппарат.

— Черт! — не в первый уже раз выругался он.

День для фотографирования выдался удачный — висевшая три дня дымка наконец рассеялась, воздух чистый и ясный, освещение близкое к идеальному, — но в последний момент оказалось, что объектив просто не может захватить всю сцену целиком. Три распределенные по поляне статуи решительно отказывались попадать в рамку одновременно.

Заняв позицию в кустах лавра у южного края, Адам мог захватить Зефира, старательно надувшего щеки бога западного ветра, и раскинувшегося на пьедестале мертвого Гиацинта, рядом с которым лежали метательные диски. Но Аполлон в рамку уже не помещался.

В общем, как он ни старался, куда бы ни становился, 50-миллиметровая линза старенькой отцовской «Лейки» («Если потеряешь, домой можешь не возвращаться») демонстрировала свою полную неспособность захватить все три статуи сразу.