Одну сторону ее головы обрили перед операцией. Я видела длинный разрез и металлические скобы, скреплявшие череп. Снова она дышала через трубку в трахее. Я здесь. Все хорошо.

– Когда ты уезжаешь? – спросила она меня в тот день, когда наконец смогла заговорить. Слова она произносила с трудом, ее лицо напряглось.

Я ответила: уеду тогда, когда мы сможем уехать вместе.

Ее лицо расслабилось. Она снова заснула.

В эти недели я думала, именно это было фундаментальным моим обещанием Кинтане с того дня, как мы привезли ее домой из больницы Святого Иоанна в Санта-Монике: я не оставлю тебя. Я позабочусь о тебе. Все будет хорошо. Но я также поняла, что сдержать это обещание не в моих силах. Я не смогу всегда заботиться о ней. Я не смогу всегда быть рядом. Она уже не ребенок. Она взрослая. В жизни случаются вещи, которые матери не могут ни предотвратить, ни исправить. Если какая-то такая вещь не убьет ее преждевременно – как чуть не убила в “Бет Изрэил” и как может убить в калифорнийском медцентре, – я умру раньше нее. Мне вспомнились обсуждения в кабинетах юристов, когда меня шокировало выражение “предшествующая смерть ребенка”. Нет, этого с нами не могло быть. После подобных обсуждений мне казался предпочтительным другой вариант – “единовременная катастрофа”. Но однажды во время турбулентного перелета из Гонолулу в Лос-Анджелес я вообразила такую единовременную катастрофу – и отвергла эту идею. Самолет падает. Чудом и Кинтана, и я спасаемся при падении, плаваем в Тихом океане, цепляясь за обломки. Проблема в том, что мне придется – поскольку у меня менструация и кровь привлечет акул – бросить Кинтану, уплыть подальше, оставить ее.

Способна ли я сделать это?

Неужели все родители проходят через это?

В девяносто лет, незадолго до смерти, мама сказала мне, что готова умереть, но не может себе этого позволить. “Я нужна тебе и Джиму”, – сказала она.

И брату, и мне было за шестьдесят.

Ты в безопасности.

Я рядом.

Вот еще что я заметила в те недели в университетском медцентре: многие мои знакомые, и в Нью-Йорке, и в Калифорнии, и во многих других местах, разделяли образ мыслей, обычно приписываемый наиболее преуспевающим людям. Они безусловно верили в свою способность управлять ситуацией. Они безусловно верили в могущество нужных телефонных номеров, которыми они обладали – вот гениальный врач, вот крупный спонсор, вот человек, который может всего добиться в суде или в органах исполнительной власти. Их способность управлять ситуацией и в самом деле великолепна. Могущество их телефонных номеров и в самом деле несравненно. Я и сама большую часть жизни так же безусловно верила в свою способность контролировать события. Если маму внезапно госпитализировали в Тунисе, я могла устроить так, чтобы американский консул принес ей газеты на английском языке, а затем устроил ее на рейс “Эйр Франс” до Парижа, где ее встретил мой брат. Если Кинтана вдруг застряла в аэропорту Ниццы, я могла договориться с представителем “Бритиш эйрвейз”, и ее сажали на рейс до Лондона, а там встречала кузина. И все же я всегда в глубине души опасалась – потому что родилась трусихой, – что какие-то жизненные события выйдут из-под моего контроля и я не смогу с ними совладать. Какие-то события произойдут – и ничего не поделаешь. И вот такое событие. Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается.

Многие люди, с которыми я общалась в первые дни, когда Кинтана лежала без сознания в калифорнийском медцентре, по-видимому, не разделяли моих опасений. Основной инстинкт подсказывал им, что как-то эту ситуацию можно разрулить. Все, что для этого требуется, – информация. Им главное понять, как это произошло. Им требовались ответы. Им требовался “прогноз”.

У меня не было ответов.

У меня не было прогноза.

Я не знала, как это произошло.

Были две версии, но обе, как я стала понимать, не имели такого уж значения. Одна версия: она упала, и удар спровоцировал мозговое кровотечение – риск, сопутствующий антикоагулянтам, которые она принимала, чтобы предотвратить повторную эмболию. Вторая версия: кровоизлияние в мозг произошло до падения, оно-то и стало причиной падения. У пациентов на антикоагулянтах случаются кровотечения. От легкого прикосновения у них проступают синяки. Уровень антикоагулянтов в крови по шкале международного нормализованного отношения (МНО) с трудом поддается контролю. Следует брать кровь на анализ раз в несколько недель, а иногда и раз в несколько дней. Нужны точные и сложные расчеты дозировки. Идеальное МНО для Кинтаны составляло (плюс-минус одна десятая) 2,2. В тот день, когда она вылетела в Лос-Анджелес, уровень антикоагулянтов превысил 4 – в такой момент может начаться спонтанное кровотечение. Когда я добралась до Лос-Анджелеса и поговорила с главным хирургом, он сказал, что “на сто процентов уверен”: кровотечение спровоцировано ударом при падении. Другие врачи, с которыми я говорила, не были столь уверены. Один из них полагал, что перепады давления в самолете сами по себе могли вызвать кровотечение.

Помню, как я допрашивала хирурга, пытаясь (в очередной раз) овладеть ситуацией, получить ответы. Я разговаривала с ним по мобильному телефону, стоя во дворе кафетерия рядом с медцентром. Кафетерий именовался “Медкафе” – то был мой первый визит в “Медкафе”, и тогда же я столкнулась с самым примечательным завсегдатаем этого кафе, низеньким лысеющим человечком (я сочла его пациентом нейропсихиатрического института, сохранившим право на самостоятельные прогулки). Его мания состояла в том, чтобы, выбрав из посетительниц кафе какую-нибудь женщину, преследовать ее, плюясь и шепча гневные инвективы – как она омерзительна, как подла, падаль и гниль, а не человек. В то утро низенький лысеющий мужчина шел за мной по пятам во двор кафе и мешал разобрать слова хирурга: “Была травма, был разрыв кровеносного сосуда, мы его видели”, – вроде бы так он сказал. Мне показалось, это не исчерпывающий ответ на вопрос: разрыв кровеносного сосуда сам по себе не исключает возможность того, что он разорвался до падения и стал его причиной, – но там, во дворе “Медкафе”, когда низенький лысеющий человечек плевал на мою обувь, я осознала, что на самом деле от точного ответа ничего не зависит. Случилось то, что случилось. Такова моя новая реальность.

Во время этого разговора с хирургом, состоявшегося на следующий день после прилета в Лос-Анджелес, мне, как я помню, сообщили и еще несколько важных вещей.

Помню, мне сказали, что кома может продлиться несколько дней или недель.

Помню, мне сказали, оценить, в каком состоянии находится мозг, удастся не раньше, чем через три дня. Хирург был настроен “оптимистично”, однако никакой прогноз не был возможен. В ближайшие три-четыре дня могли проявиться новые опасные симптомы.

У нее могла развиться инфекция.

У нее могла развиться пневмония, у нее могла возникнуть эмболия.

Мог развиться повторный отек мозга и пришлось бы снова делать трепанацию черепа.

Закончив разговор, я вернулась в кафе. Там Джерри пил кофе вместе со Сьюзен Трейлор и дочерями моего брата, Келли и Лори. Помню, как подумала, стоит ли говорить им о тех возможных осложнениях, которые перечислил мне хирург. Поглядев на их лица, я поняла, что нет причины умалчивать: все четверо уже побывали в больнице прежде, чем я добралась до Лос-Анджелеса. Все четверо уже слышали о возможных осложнениях.