Много было таких ловушек. То увижу в телевизионной рекламе знакомую полосу прибрежного шоссе и угадаю, что она проходит мимо дома привратника, на полуострове Палос-Вердес у Португиз-бенд, куда Джон и я принесли Кинтану из больницы Святого Иоанна.

Ей было три дня.

Мы поставили колыбель возле глицинии в крошечном саду.

Ты в безопасности. Я с тобой.

Ни дом, ни ворота не промелькнули в рекламе, но воспоминание обрушились на меня: я выхожу из машины на обочине шоссе, открываю ворота, чтобы Джон мог проехать; а вот я смотрю, как поднимается прилив и колышет автомобиль, поставленный на берегу для рекламных съемок; вот я хожу по веранде, стерилизую бутылочки, развожу смесь для Кинтаны, а бойцовый петух, проживающий в усадьбе, компанейски следует со мной от окна к окну. Этому петуху владелец дома дал имя “Бакс”; он подобрал его на шоссе и сочинил живописную теорию: мол, птицу бросили “спасавшиеся бегством мексиканцы”. Бакс был личностью – яркой и удивительно милой, словно лабрадор. Кроме Бакса при доме состояли павлины, очень нарядные, но безликие. В отличие от Бакса павлины были жирные и с места сдвигались лишь при крайней необходимости. На закате они верещали и пытались взлететь – то и дело шлепаясь наземь, – чтобы устроиться в гнездах на оливковых деревьях. Перед рассветом они снова принимались орать. Однажды утром я проснулась под их крики и стала искать Джона. Я обнаружила его в темном дворе, он срывал с груши незрелые плоды и метал в павлинов – характерная для него прямолинейная, пусть и бесполезная попытка избавиться от источника раздражения. Когда Кинтане исполнился месяц, нас выселили из этого дома. В условиях аренды имелся пункт об отсутствии детей, но владелец и его жена пояснили, что дело не в младенце. Причиной отказа в дальнейшей аренде стала симпатичная девочка-подросток по имени Дженнифер, которую мы наняли присматривать за Кинтаной. Владелец и его супруга не желали допускать посторонних в усадьбу, “за ворота”, как они выражались, особенно симпатичных юных девиц по имени Дженнифер, которые вполне могли привести сюда кавалеров. Мы на несколько месяцев сняли в городе дом, принадлежавший вдове Германа Манкевича[46] Саре, – она собиралась путешествовать. Она оставила в доме нетронутым все, за исключением одного предмета – статуэтки “Оскара”, полученной Германом за сценарий “Гражданина Кейна”.

– У вас будут вечеринки, гости напьются и примутся с ней играть, – пояснила она, пряча награду.

В день переезда Джон отсутствовал – он сопровождал “Гигантов Сан-Франциско”, чтобы написать статью об Уилли Мейсе[47] для “Сэтердэй ивнинг пост”. Я одолжила у невестки “универсал”, усадила на заднее сиденье Дженнифер с Кинтаной, попрощалась с Баксом, выехала, и пресловутые ворота в последний раз сомкнулись за моей спиной.

Все это разом. А я даже не ездила в те места.

Я всего лишь мельком увидела рекламу на экране телевизора, пока одевалась к ужину.

То в другой раз мне понадобилось купить бутылку воды в “Райт эйд” на Кэнон и вспомнилось, что на Кэнон когда-то было “Бистро”. В 1964 и в 1965 году, когда мы жили в доме привратника на берегу, с павлинами, но денег нам не хватало даже на чаевые парковщикам у ресторанов, не говоря уж о самих ресторанах, мы останавливались прямо на Кэнон и обедали в “Бистро”. Мы взяли туда с собой Кинтану в день, когда оформили удочерение – ей было чуть меньше семи месяцев. Нам предоставили угловой диван Сидни Коршака[48] и поставили переноску с Кинтаной на стол, словно главное блюдо. В суде в то утро она оказалась единственным младенцем, даже единственным ребенком – все остальные усыновления в то утро были взрослыми взрослых по налоговым соображениям. “Qué bonita, qué hermosa”[49], – ворковали официанты в “Бистро”, когда мы приходили с ней обедать. А в шесть или семь лет мы праздновали там ее день рождения. Кинтана пришла в кафе в ярко-зеленом пончо, которое я привезла ей из Боготы. Когда мы собрались уходить, официант принес пончо, и Кинтана жестом примадонны набросила его на свои узкие плечики.

Qué bonita, qué hermosa, вылитая Джинджер Роджерс.

В Боготе я побывала вместе с Джоном. Мы удрали с кинофестиваля в Картахене и сели на самолет в Боготу. Джордж Монтгомери, актер, участвовавший в том же фестивале, оказался в одном самолете с нами. Он направился в кокпит. С моего места мне было видно, как он болтает с экипажем, потом усаживается на место пилота.

Я толкнула локтем в бок уснувшего Джона.

– Они пустили Джорджа Монтгомери за штурвал – а мы летим над Андами, – шепнула я.

– Круче, чем в Картахене, – откликнулся Джон и снова уснул.

В тот день я так и не доехала по Кэнон до “Райт эйд”.

Однажды в июне, когда Кинтана уже выписалась из калифорнийского медцентра и проходила шестую из пятнадцати в итоге недель реабилитации в Институте восстановительной медицины имени Раска при Медицинском центре Университета Нью-Йорка, она призналась мне, что ее воспоминания не только о калифорнийском медцентре, но и о прибытии в Институт Раска “совсем мазаны”. Кое-что о медцентре она могла припомнить, в то время как все остальное, начиная с Рождества, забылось (например, она не помнила, как произносила речь в память своего отца в церкви Святого Иоанна, и даже не помнила – когда впервые очнулась в калифорнийском медцентре, – что он умер), но и воспоминания о медцентре были “мазаны”. Позднее она исправила эпитет – “смазаны”, но я и так отлично понимала, что она имеет в виду. В отделении неврологии калифорнийского медцентра предпочитали термин “рассеянная” – “ориентация улучшается, но пока рассеяна”. Когда я пытаюсь реконструировать недели, которые Кинтана провела в калифорнийском медцентре, я обнаруживаю такую же смазанность собственной памяти. Некоторые дни и часы кажутся вполне отчетливыми, а другие – нет. Я отчетливо помню, как спорила с врачом в тот день, когда назначили трахеостомию. К тому времени после интубации прошла почти неделя, как сказал врач. В университетском медцентре не оставляли трубку дольше, чем на неделю. Я возразила, что в “Бет Изрэил норт” она провела на трубке более трех недель. Врач отвел глаза.

– В Дьюке тоже неделя максимум, – сказал он, словно рассчитывая, что авторитет Университета Дьюка положит конец препирательствам.

А я, наоборот, впала в ярость. С какой стати я должна оглядываться на Университет Дьюка, хотела я спросить, но промолчала. И с какой стати на Дьюка оглядывается Калифорнийский университет. Дьюк в Северной Каролине. Этот медцентр – в Калифорнии. Если бы меня интересовало мнение врачей из Северной Каролины, я бы позвонила туда. – Ее муж сейчас летит в Нью-Йорк, – сказала я. – Уж наверное, операцию можно отложить до тех пор, пока он приземлится.