– Надо поставить их рядом и глянуть, – подумав, заключила Фея.

– Поставь и глянь, – разрешила ее собеседница.

Фея снова задумалась на секунду, затем сообщила:

– Повар будет толще и румянее. Хотя ты говоришь, что солдат в походе, значит, на спецпайке. Даже не знаю… С точки зрения хищной сексуальной пластики, солдат, конечно, впечатляет больше. Но плотные люди – добрее, а я люблю добрых. Если на сегодня, то – солдат. Если на три дня и более – повар.

– Я о героизме, а не о «хищной сексуальной пластике» или какой-то абстрактной доброте, – напомнила Соня.

– А разве, это не одно и то же? – искренне удивилась Фея.

Соня подкинула в костер несколько поленьев, потом вернулась к разговору.

– Героизм – явление социально ориентированное, – пояснила Соня всем сидящим у костра и стоящему в кустах на краю поляны Нестору. – Герой свершает действия не в личных интересах, а в интересах народных масс, а еще лучше – в интересах передовых классов. Героизм требует от человека готовности к самопожертвованию.

– Все сходится, – невозмутимо возразила Фея. – И сексуальность, и доброта – явления социально ориентированные. Что может претендовать на большую значимость для общества, чем половое влечение или доброе отношение к ближнему? Продолжать человеческий род и хранить его – два самых социально ориентированных действия. И вообще, – Фея потянулась за мечом, обхватила рукоять, извлекла оружие из земли и принялась любоваться игрой огненных бликов на лезвии, – Гегель, например, считал, что совпадение индивидуальной самостоятельности личного дела и его всеобщего значения относится к периоду, предшествующему становлению развитого государства. С рождением государства умирает героизм.

– Ты так думаешь? – заинтересовалась Соня.

– Не я, – сказала Фея, не отрывая взгляд от лезвия. – Гегель.

– И ты с ним согласна?

– Абсолютно, – кивнула Фея.

– Можешь пояснить?

– Легко. Героизм не возможен в государстве…

– В любом? – быстро перебила Соня.

– В любом! – категорично заявила Фея. – По сути. Просто потому, что в любом государстве общественно значимыми считают не интересы каких-то там масс, а интересы государства. А государство, как мы безусловно убеждены, – это структура, созданная для удовлетворения интересов лишь части общества, причем крайне незначительной части. Согласна, коллега?

– Лишь отчасти, прости за тавтологию, – Соня пожала плечами и потянулась за своим мечом; пучком травы стала осторожно протирать лезвие от налипших влажных комьев земли и мха. – Именно поэтому ты перестала служить бескорыстно и решила продавать свои услуги за деньги?

– А ты продаешь свой резвый меч и натренированное тело по другой причине? – откликнулась Фея почти ехидно. – Не потому ли, что и для тебя присяга утратила свой героический вкус?

– Присяга не может утратить вкус, – возразила Соня, но как-то неуверенно. – Просто нужно знать, кому присягать. – И постаралась перевести тему:

– С поваром и солдатом мы не закончили…

– А мы про них и говорим, – уверила Фея. – Солдат приносит присягу государству, ему и служит, его и защищает. Есть героизм в таком служении?

– Разве нет? – коварно удивилась Соня.

– А что такое государство? – парировала Фея.

– Ну, так мы до утра с тобой не выгребем, – заметила Соня без энтузиазма. Но Фея продолжала, не обращая внимания на Сонино уныние:

– Если государство объединяет массы на основе социальных, культурных интересов, то служить такому государству – деяние бесспорно героическое. Но если рассматривать государство таким, каково оно есть, – как машину для поддержания владычества одних над другими на основе разделения труда и прав собственности, – то никакого героизма в таком служении не сыщешь.

– Маркса начиталась? – улыбнулась Соня. – А если эти «другие» сами желают ходить под княжеской рукой?

– Так оно чаще всего и бывает, – согласилась Фея. – Так оно и должно быть. Мы воюем, они, – Фея указала на Нину, – торгуют, пашут, занимаются ремеслом. Они, – Фея указала на Зоеньку, – служат и рады этому. Вот только правильно змейка сказала: в хозяева лезут все наперебой. И пропадает желание героически служить таким лжехозяевам, желание героически работать на них или их героически защищать. Вот тебе и героизм солдата.

Нестор не смог разобраться, в чем, собственно, по мнению Феи, заключен героизм солдата. Нестор был историком – с цеховой и общечеловеческой точек зрения, он всегда признавал воинский долг как наиболее героический и почетный. Но Соня, видимо, подругу поняла (или просто решила завершить затянувшийся спор):

– Согласна. А повар?

– А повар не присягает никому. Он просто готовит. Не знаю, готов ли он по роду службы к самопожертвованию, но вот уж точно, что его деяния – общественно ориентированные. Кроме того, я встречала таких поваров, у которых что ни блюдо – так настоящий подвиг. Героический и достопамятный.

– «Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти утра я должен идти в мой магистрат. Я не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть», – процитировала Соня Григория Горина голосом Игоря Кваши, игравшего бургомистра в кинофильме «Тот самый Мюнхгаузен».

– Ну-ка, прекратите болтовню, – раздался знакомый голос. – Мальчик мерзнет там в одиночестве, а вы тут спорите ни о чем. Как можно? Зовите его к огню!

– Мама? – Нестор устал удивляться.

Софья Николаевна сидела лицом к Нестору, смотрела на него немного рассеянно и очень по-доброму. Так она смотрела всегда. Ее чоли и сари были белоснежными – ткань клубилась летними ясными облаками.

– А разве можно? – спросила Зоенька, и сомнение отразилось на всех женских лицах. На всех, кроме маминого.

Мама кивнула, и неожиданно все заулыбались Нестору – и Зоенька в черном, и солнечная Нина, и алые подруги Фея и Соня. Каждая звала, каждая приглашала присесть рядом. И Нестор понял, что загадочные оковы спали, что теперь он волен идти к костру и волен говорить. Он сделал шаг, другой, и вот уже языки пламени обжигают вытянутые замерзшие руки. Нестор постоял немного, осмотрелся, обогрелся, и, обогнув костер, опустился на мягкий мох рядом с мамой. Если уж слушать упанишады, то поближе к ногам совершенномудрого и дваждырожденного.

– Опять стирать и штопать! – пожурила мать, и Нестор вдруг понял, что на нем те же самые одежонки, в которых некогда лазал через липкий мазут, битое стекло и колючую проволоку. Шортики и рубашонка в три пуговицы размер имели взрослый, а вот фасон – детский, нелепый на тридцатитрехлетнем мужчине. Одежда действительно была изрядно испачкана и изодрана по пути через негостеприимный лес. Нестору стало стыдно.

– А почему мне было нельзя к костру? – спросил Нестор, хотя это был не самый важный из его вопросов. Просто он первым пришел в голову.