К счастью, вскоре после обеда прибыл курьер «с решительными вестями» от Константина. Старший брат окончательно отказывался от прав на престол, но совершенно отвергал предложение приехать в столицу. Он ограничился братским благословением на царствование и уверениями первого подданного «в преданности и беспредельной привязанности».

Приходилось готовиться к тому, что возвещать о воцарении на торжественном заседании Государственного совета придётся в присутствии только великого князя Михаила Павловича, «личного свидетеля и вестника воли цесаревича». Но ещё нужно было дождаться, чтобы Михаил, застрявший в растерянности (куда ехать?) в двухстах верстах от Петербурга по дороге в Варшаву, приехал в столицу.

«Благословение на предстоявшее было испрошено и из другого мира, — замечает Модест Корф. — После обеда новая императорская чета нашла несколько минут, чтобы съездить в Аничкин дом и там, в маленьком кабинете бывшей великой княгини Александры Фёдоровны, припала в тёплой молитве перед бюстом почившей её родительницы…»

Казалось бы, скорейшая присяга новому императору развязывала ему руки для спасения империи от обнаруженного заговора. Однако вечером Николай принял необычного визитёра и понял, что ситуация ещё сложнее. Этим визитёром был двадцатилетний поручик Яков Ростовцев. Он уже три дня пытался добраться до Николая и, отчаявшись, прорвался прямо к нему во дворец. Поручик объявил, что именно против Николая «таится возмущение» и что вспыхнет оно во время принятия новой присяги. Поручик искренне боялся, что, «может быть, это зарево осветит конечную гибель России». Он просил не считать его доносчиком, действующим «из подлых видов», умолял никак не награждать. «Я не донёс ни на кого; ценою своей жизни я желал спасти всех, — вспоминал потом Ростовцев. — Я действовал… может быть и неразумно, но открыто, по убеждению и с самоотвержением»[121]. Возвышенная сцена в кабинете Николая, с сентиментальными слезами и дружескими объятиями, навсегда осталась в памяти Ростовцева. «Мой друг! — восклицал растроганный Николай. — Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь называть их, думая, что сие противно благородству души твоей, — и не называй! Ежели какой-либо заговор тебе известен, то дай ответ не мне, а Тому, Кто нас выше!»[122]

Романтический порыв Ростовцева на десятилетия станет для него источником нравственных мучений: «Что скажет обо мне потомство? Я боюсь суда его. Поймёт ли оно и признает ли те побудительные причины, которые руководили мною в бедственные декабрьские дни? Не сочтёт ли оно меня доносчиком или трусом, который только о себе заботился?» — «Потомство, — ответит ему близкий друг, цензор Александр Васильевич Никитенко, — будет судить о вас не по одному этого поступку, а по характеру всей вашей будущей деятельности: ей предстоит разъяснить потомкам настоящий смысл ваших чувств и действий». Ростовцев станет одним из важнейших деятелей эпохи Великих реформ при следующем государе, будет возглавлять работы по отмене крепостного права. Он умрёт в феврале 1860 года, затравленный Герценом и прощённый друзьями-декабристами. Его последние слова будут обращены к императору Александру II: «Государь, не бойтесь…» Иван Аксаков заметит: «Должно быть, было в Ростовцеве что-то хорошее, что он нажил себе такой почётный и славный конец»[123].

Из письма Дибича Николай узнал о заговоре, из разговора с Ростовцевым — о времени «возмущения» в столице. Казалось бы, нужно было немедленно провести «превентивные» аресты и этим предотвратить бунт. Многие из упомянутых заговорщиков были в отъезде (тот же Никита Муравьёв), но упоминались и те, кого нетрудно было бы отыскать в столице (например, поэт Кондратий Фёдорович Рылеев). Однако действовать быстро значило действовать без суда и следствия. Николай, с его уважением к порядку, к этому готов не был. Как писал в мемуарах генерал Александр Христофорович Бенкендорф, один из близких друзей Николая, бывший при нём тогда почти неотлучно: «Производить аресты в момент восшествия на престол, не имея определённых доказательств, было бы столь же неправильно, сколь и рискованно. Надо было дождаться развития событий»[124]. Военный министр, генерал ещё с павловских времен Александр Иванович Татищев, узнав о заговоре утром 13 декабря, «испрашивал соизволения арестовать злоумышленников», имена которых сделались известными.

— Нет! — ответил Николай. — Этого не делай. Не хочу, чтобы присяге предшествовали аресты. Подумай, какое дурное впечатление сделаем мы на всех.

— Но, — попытался возражать опытный министр, — беспокойные заговорщики могут произвести беспорядки…

— Пусть так, — прервал его Николай, — тогда и аресты никого не удивят; тогда не сочтут их несправедливостью и произволом.

Татищев был не согласен, но не смел возражать…[125]Было решено предоставить развитие событий воле Божьей. «Воля Божия и приговор братний надо мной свершаются, — писал Николай в одном из писем. — 14 числа я буду или государь — или мёртв! Что во мне происходит, описать нельзя; вы верно надо мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее меня»[126].

«Кто же из нас двоих, — сравнивал Николай себя и Константина, — приносит… большую жертву? Тот ли, который, решась единожды отвергнуть, под видом своей неспособности, наследие отцовское, остаётся, верный своему слову, в том положении, какое сам себе предъизбрал, соответственно своему вкусу и желанию; или тот, который, никогда не готовившись к сану, чуждому для него по закону рождения, никогда не знав положительно решения, постановленного о его судьбе, теперь вдруг, в эпоху самую трудную, когда будущее нисколько не улыбается, должен жертвовать собой и всем для него драгоценным — семейным счастием и покоем — чтоб покориться воле другого?»[127]

Воскресный день 13 декабря прошёл в ожидании приезда Михаила. Но даже в восемь вечера, когда Государственный совет был наконец-то собран для официального объявления о вступлении Николая на престол, Михаил ещё не добрался до Петербурга. Сановники ждали, ужинали, снова ждали… Наконец пробило полночь, откладывать заседание было некуда, и Николай занял место председателя Государственного совета. Он начал со слов: «Выполняя волю Брата Константина Павловича…» и перешёл к чтению манифеста о своём восшествии на престол. Все слушали в глубоком молчании и по окончании чтения глубоко поклонились новому императору. Николаю почему-то запомнился адмирал Мордвинов, сидевший напротив. «Один из дивных исполинов Екатерины славных дней»[128] имел репутацию человека вольномыслящего, а тут вскочил быстрее прочих и отвесил самый низкий поклон… 23 члена Государственного совета присягнули Николаю, но основная присяга, присяга «силовых структур» — прежде всего генералитета и гвардии — была назначена на следующее утро.