Она вышла от врача и, не замечая шума и дорожного движения на Кларендон-стрит, прямиком направилась к первому желтому такси, которое увидела. Водитель курил, стоя у своей машины. Он быстро бросил окурок на асфальт и нырнул за руль.

— Можете курить в салоне, — рассеянно пробормотала она. — Меня это не смущает. В принципе, я и сама не отказалась бы от сигареты.

— Простите, леди, но меня могут оштрафовать.

Она даже не слышала его. Смотрела в окно. На перекрестке стояла пожилая женщина с крашеными голубыми волосами. Божий одуванчик. Таких уже редко увидишь на улице. Она везла за собой огромную сумку на колесиках. Старушка моргала, глядя на светофор.

— Куда едем? — Таксист терпеливо ждал ее ответа.

Она извинилась и назвала адрес, барабаня пальцами по виниловой обивке сиденья. Ей хотелось курить. Будь они прокляты, эти тупые дурацкие правила, эта тупая идеология государства-няньки, этот чертов пуританский протестантизм, проповедующий страх перед смертью. Дерьмо! Почему в этой идиотской стране на каждый пук есть свои законы и правила? В минуты, подобные этим, ей ужасно не хватало анархии и беспорядка балканских стран. Как же хочется курить! Вот бы сейчас закурить, и пошли все к чертям собачьим! Казалось, ничто не проникает в ее сознание. Она не замечала ни зданий, ни других машин на дороге, ни водителя, ни неба, ни города. Словно приняла какой-то наркотик, помутивший ее рассудок, только вот удовольствия почему-то она не испытывала. У нее было такое чувство, будто она в эйфории, начисто лишена мыслительной способности.

— Как поедем?

Анук глянула на отражение глаз таксиста в зеркале заднего обзора. Она была в ступоре, ничего не соображала. Так, на Суон-стрит в это время дня, должно быть, интенсивное движение. Или поехать через туннель? Сознание внезапно прояснилось, туман в голове рассеялся, и она ответила язвительно:

— Вы — водитель, вам лучше знать. За что я вам плачу?

Лицо таксиста окаменело, он сосредоточил внимание на дороге. Он был молод, возможно, моложе, чем Рис. Его кожа имела богатый медовый оттенок жареных каштанов; большие глаза, глубоко посаженные на лице с резко очерченными скулами, поражали красотой. Ей была ненавистна его реденькая юношеская бородка, которая, казалось, была приклеена к его лицу. Зачем ты умышленно уродуешь себя? — хотела спросить она. Неужели этого требует твой Бог? На нее это было непохоже. Обычно она была вежлива с таксистами. Как правило, это были иммигранты, и она с самого начала сказала себе, что, относясь к ним с уважением и достоинством, она обособляется от безграничного моря равнодушных, расистки настроенных австралийцев, обитавших где-то там, в мире, существовавшем — насколько она могла судить, потому что сама она «там» никогда не бывала, — где-то за желтыми линиями, которые на транспортных картах Мельбурна обозначали маршруты поездов и трамваев первой зоны, охватывавшей центральную часть города. Но сейчас она была не в настроении любезничать. Пошел он к черту, думала она, исламист неотесанный. Она испытала непозволительный восторг от вспышки ненависти.

— Простите за грубость, — приветливо обратилась она к таксисту. — Просто я немного не в себе. Только что узнала, что я беременна.

Молодой водитель вновь глянул на нее в зеркало. Он теперь улыбался:

— Поздравляю. Вам повезло.

— Вы так думаете?

Она увидела замешательство в его лице, он отвел взгляд.

— Я не уверена, что хочу этого ребенка. Понимаете, я не замужем. А отец ребенка вдвое моложе меня. А у меня такие большие планы. Я вовсе не чувствую себя счастливой. — Она не отводила глаз от зеркала заднего обзора, в котором отражалась только часть его лица, но он на нее не смотрел.

Поговори со мной, придурок.

Весь оставшийся путь они ехали молча. Такси толчками продвигалось по запруженной юго-восточной магистрали. По приближении к телестудии Анук осознала, что у нее красное лицо. Сначала ей стало стыдно, потом она пришла в ярость. Кто он такой, черт возьми, чтобы судить ее?

Когда такси остановилось, она наклонилась вперед.

— Я знаю, что вы обо мне думаете.

— Я ничего не думаю.

— Лжете, — прошипела она. — Я точно знаю, что вы обо мне думаете.

Злость, прозвучавшая в ее голосе, шокировала их обоих.

— Ваша сдача, — сказал таксист, когда она стала вылезать из машины.

— Оставьте себе, — буркнула Анук.

Он посмотрел на нее, по-прежнему без улыбки:

— Пожалуйста, не стройте предположений о том, что я о вас думаю. Мы не знаем друг друга.

На обсуждении сценария она не произнесла ни слова. И остальных слушала вполуха. По окончании совещания она позвонила Рису и оставила сообщение, сказав, что с ней все в порядке, что у нее просто немного забарахлил желудок, как диагностировал врач, и что следующие пару ночей она предпочла бы провести в одиночестве. Она была рада, что ей не пришлось разговаривать с Рисом. Домой она приехала на такси. За рулем сидел пожилой грек. Она была мила и любезна с ним. Войдя в квартиру, она тут же позвонила Айше:

— Ты завтра свободна?

— Четверг — тяжелый день. Я работаю до восьми.

— А в пятницу?

— Что случилось?

— Хотела посоветоваться.

— По поводу Риса?

— Так что, в пятницу?

Айша рассмеялась. Услышав ее смех, Анук впервые за целый день почувствовала себя в здравом уме.

— Давай встретимся в городе. Например, где-нибудь у реки. В Саутбэнке[37]или в Доклендсе[38]?

— В пятницу вечером? Да ты что! Там слишком много народу.

— Тогда, может, в «Докторе Мартинсе»? Там есть дворик.

— Прекрасно. А тебе удобно встречаться в городе? В принципе, я могла бы приехать к тебе.

— Гектор по пятницам рано освобождается. Он заберет детей.

Анук потрогала свой живот. Отныне сможет ли она жить так, как прежде? Или, впервые за свою взрослую жизнь, она будет зависеть от капризов, нужд и потребностей другого существа?

— И я позвоню Рози.

Она не хотела, чтобы Рози была на этой встрече. И могла бы это сказать Айше. Ей следовало это сказать. Она понимала, почему Айша намерена пригласить Рози. Та хотела, чтобы они вновь все трое стали подругами. Чтобы исчезла напряженность в их отношениях. Чтобы они напились вместе, по-дружески потрепались о том о сем. Анук могла бы сказать: нет, мне нужно поговорить с тобой, с тобой одной. Вот что ей следовало бы сказать, но она не сказала.