— А тебе нравятся его братья?

— Уй! Нет! Зачем они мне?..

— Нет у нее половинщика! — заметила Дуняша.

У Екатерины Ивановны окончательно отлегло от сердца. Невельской застучал у крыльца, околачивая лед с валяных сапог.

— Маньчжур сегодня пришел в магазин, — стал рассказывать он, входя в кухню. — Стоял, смотрел и спросил, что это за товары у нас. Обещал привезти шелков, леденца и риса. А этот бюрократ Боуров не стал с ним разговаривать и заявил, что, мол, это не твоего ума дело. Хорошо, что я тут и застал его. Я спросил маньчжура, что бы он хотел купить. Обещал, как только он закончит сегодняшний урок, повести его на склад и показать все, что у нас есть. Из наказанного человека можем создать себе друга верного. Но как мне из компанейских дураков и мерзавцев друзей сделать! Сколько раз я им говорил, что с маньчжурами надо дружить. Боуров опять ждет каких-то директив из Аяна, твердит, что не смеет снижать расценки и не может позволить мне распоряжаться товарами по моему усмотрению, что должен запросить об этом письменно Кашеварова. А Кашеваров ничего не может сделать без решения Петербурга. А у меня руки чешутся… В экспедицию на Сахалин пойдет Бошняк! И я решил идти с ним до Дуэ, посмотреть выходы угля. Что ты скажешь об этом? Вот привезут Тятиха, выпорем его, Мунька отбудет наказание, и я поеду. Я еще сам по дороге припугну торгашей!

Бошняк привез Тятиха. Его наказали и поставили на работу вместе с маньчжуром таскать бревна.

— Имя теперь не скучно! — говорили казаки.

Вечером Тятиха и Таркуна мирили.

А еще через несколько дней Николай Константинович и Невельской отправились в путь. Позь вел их по бескрайним снегам к далекому синему острову. С ними идет казак Семен Парфентьев, рослый, со светлой бородой.

…Бошняк отстал. Собаки с трудом тащили его тяжелую нарту. Иногда он давал им отдыхать. Они хватали куски снега горячими, парившими пастями. Вокруг — торосы и снежные заструги. Бошняк смотрел на переднюю удалявшуюся нарту, впереди которой, размахивая руками и оживленно разговаривая, брели друг за другом по лыжне Парфентьев, Невельской и Позь. Вот они исчезли, перейдя заструг величиной с хороший корабль. Через него надо перебраться и Бошняку…

«Да, его жизнь была полна благородного служения делу, — продолжал он мечтать про самого себя в третьем лице. — Его судьба… Его судьба…»

Он завяз в гребне заструга, который вдруг растрескался и осел под лыжами. Бошняк поехал вниз… Невельской и Позь ждали его. Казак с нартой шел впереди.

— Геннадий Иванович! Кавказ — это то, чего нам не хватало! Странные очертания гор, вечные чистые снега, созерцая которые делаешься возвышенней и благородней!

Где-то среди синих полос появилось солнце и вспыхнуло на горных вершинах Сахалина.

декламировал Бошняк.

весело отозвался Невельской, закуривая трубку.

Бошняк шел с трудом, но чувствовал в себе такие душевные силы, что готов был презирать все и всех на свете, даже Кавказ и горные хребты Сахалина были ничтожны по сравнению с тем, что он чувствовал. Но он сознавал, что до сих пор его силы были никому не нужны. И от разрыва между тем, что он мог сделать, и тем, что с него требовали, образовывалась пустота. Из миллионов своих душевных сил, ему казалось, он тратит лишь единицы. До сих пор было так. Здесь, у берегов Сахалина, рядом с Невельским, он понимал ничтожество своей прежней жизни.

Но вот ноги, кажется, натерты… Невельской до сих пор оставался для Бошняка привлекательной тайной, все время хотелось быть с ним.

Он мысленно читал стихи и с болью думал, что никому не будет сниться его труп, занесенный холодными снегами, только одна Екатерина Ивановна вспомнит! Она единственная и мать, и сестра, и от этого плакать хотелось. Он знал, что Екатерина Ивановна любит его, как брата. Иногда казалось, что ради нее он готов на любой подвиг. Он представлял себе картину: вот он вернулся в Петровское. «Уж ночь. Все слушают, и я долго говорю. И чай такой вкусный, лепешки! Огонь трещит в плите. Как хорошо у них!»

В кругу юных жен и девиц ни в Костроме, ни в Петербурге никто не вспомнит о Коле Бошняке, никому нет дела, что он молод, нежен и так страстно желает любви, что даже сейчас, в пургу, думает о ней, а не об опасностях и не о том, что ноги болят. Не о пурге, не о полудохлых собаках. Ему горько, что его никто не любит, а не оттого, что болит нога.

Ветер подхватывает льдинки и бьет ими в лицо.

— Та-тах… та-тах… — кричит Семен, видно заметив что-то, предвещающее отдых.

— Че, Николай? — обращается к мичману Позь. — Живой, нет ли? Однако приехали.

Видны юрты, нарты, палки. Это стойбище на острове Удд. Невельской уже в юрте. Видно, целуется там с хозяевами…

— Алена, что ты делала, когда была в положении? — спрашивала Екатерина Ивановна.

— Да меня, Катя, и не тошнило, — отвечала жена матроса.

— Капусты соленой поешь, — говорила рослая старуха Парфентьиха. — У Боурова разве нет? Есть, есть у него.

Теперь капуста и рассол каждый день на столе. Еще хочется яблока. Хорошо бы чаю с вишневым вареньем! Сладкого хочется как-то особенно. Но ничего этого нет. А звериное мясо и вяленая рыба опротивели. С почтой из Николаевска изредка присылают несколько свежих осетров. Там стали ловить их подо льдом.

Кате часто кажется, что она обделяет маленькую жизнь в своем чреве, не давая ей ни яблока, ни сахара. А «ей» ужасно хочется всего этого. Но как быть? Кате и больно, и жалко и себя, и своего ребенка. «Это нервы, — старается она успокоиться. — В эту пору женщины тревожны. Так говорили еще там, в обществе тети. Приедет Геннадий, и я успокоюсь. А то я могу передать ребенку свои расстроенные нервы. Да, надо взять себя в руки».

Еще недавно Катя чувствовала себя молодой, здоровой и сильной. Она с увлечением танцевала и веселилась на праздниках. «А теперь такая перемена! Я выгляжу ужасно. Без Геннадия становится невыносимо скучно!»

Кажется, муж стал ей еще ближе. Она видит в нем будущего отца, и чувства к нему нежней и серьезней. Она несколько стыдится, что так подурнела. Геннадий сразу заметит. Но почему он не возвращается с Сахалина, куда поехал открывать каменный уголь? Нашел ли он то, что хотел?