Видя мелькнувший в расширенных зрачках собеседника суеверный страх, девушка поняла: толку от всех ее хитростей — как из камня воды. Пхут.

— Ты… — Багнур сглотнул. — Ты видишь… видишь то-чего-нет? Как ир-гит’ай…ох, уллах’тагор ин нарт… — ладонь вскинулась в охранном жесте. Казалось, еще немного, и узнавший ее тайну немолодой охотник, чего доброго, бухнется перед ней на колени.

Надо было срочно как-то выкручиваться. Но как? Честным путем уже невозможно, это ясно. Врать быстро и качественно в полусонном состоянии на редкость трудно…Пхут’тха, что ж придумать-то? Так… сны видят иргит’ай, Говорящие-с-духами…духи… трава духов…О! кажется, есть идея…

— Не знаю, что там видят иргит’ай… — старательно имитируя дрожание пальцев, Шара потянулась к фляге, торопливо выдернула пробку и присосалась к горлышку с такой жадностью, точно неделю блуждала в Горгоротских солончаках.

Багнур подозрительно прищурился, озаренный догадкой. Он покачал на ладони трофейный кисет, взвесил, затем перевел взгляд на горе-дозорную, что продолжала жадно глотать воду. Нехитрая пантомима сработала — охотник понял все сам, и к тому моменту, когда Шара, наконец, отлипла от фляжки, диагноз уже не вызывал ни малейших сомнений.

— Мерзнешь? — на всякий случай уточнил он.

— Н-не пойму… Вроде просто трясет… — она плотно запахнулась в лархан, продолжая изображать дрожь. — И сердце стучит как молоток… Хреново…

— Ну-ну. — Багнур вытащил из конфискованного кисета маленький сверток, повертел его в мозолистых пальцах. — А я-то уж думал…Вот ведь пакость какая, я всегда говорил — отраву они туда добавляют, хуже вулканического пепла… Ну, и что же тебе привиделось? Девятка уллах’тхар или еще что покруче, а?

— Огонь… — бесцветно протянула лучница, кутаясь в плащ. — Много огня… кровь. Не помню, страшно. Очень.

— Ясно, короче, — устало вздохнул Багнур, поднимаясь. — Значит так: еще раз вот с этим увижу — башку отверну, ясно? Ишь надумали всякую пакость курить… Если ты после нее всякий раз будешь так орать, то лучше уж в дозоре уснула бы, все тише…

И, размахнувшись с берега, он с остервенением зашвырнул на быстроток злополучный сверток. Видевшая это Шара так и подпрыгнула на месте от огорчения, но роль нужно было играть до конца, поэтому она стоически промолчала.

— Ты давай обратно ложись, — велел Багнур, зевая. — Да и я, пожалуй, посплю. А вот камнегрыз наш чего-то уже давно в дозоре не стоял, пусть-ка хоть раз зад с земли поднимет…охо-хо…

Шара не стала наблюдать за тем, как осуществляется процесс смены караула. Нырнув под лархан с головой, она честно попыталась заснуть, но как назло, после пережитого в голову лезло великое множество мыслей, с которыми не могли совладать даже усталость и неприятно мокрые волосы.

Итак, это снова началось. В том, что с ней что-то не так, Шара знала с самого детства. И дело тут было вовсе не в безобразной внешности: научиться не обращать внимания на презрительно-насмешливые взгляды оказалось довольно легко. В различные периоды жизни взрослеющая орчиха с удивлением и страхом убеждалась в существовании множества понятий, вещей и свойств, о которых ей ни разу не доводилось слышать, но которые, тем не менее, казались странно знакомыми. В основном, это были мелочи, не стоящие размышлений, но в последнее время странное явление начало приобретать все больший размах. Казалось, что сквозь ясную поверхность ее собственной жизни, мыслей и чувств то и дело проступают, поднимаясь откуда-то со дна, чужие воспоминания, лица, обрывки фраз… Порой это были лица совершенно уж непонятных существ, сцены пиров и битв, неизвестные пейзажи. В том, что странные видения — картины давно ушедших дней — Шара отчего-то не сомневалась, хотя сменяющие друг друга расплывчато-бестолковые образы не позволяли угадать ни время года, ни приблизительную давность происходящего. Гораздо забавнее было то обстоятельство, что многие из случайных знаний на поверку оказывались источником получения ответов на вполне насущные вопросы. К примеру, когда мать впервые показала ей руны, маленькая Шара, еще толком не зная, как держать кисть, с минуту сосредоточенно рассматривала знаки, после чего обмакнула в тушь мизинец и вывела на боку глиняного горшка свое имя. О, разумеется, ошибиться в слове из двух рун практически невозможно, но ведь не для трехлетнего ребенка!

Еще любопытнее дело обстояло со зрением, даже если отбросить абсолютное отсутствие светобоязни — непременной черты Ночного народа. В том, что черный цвет бывает весьма разнообразен, Шара убедилась тоже в достаточно юном возрасте. Страна Восходящего Солнца скупа на яркие краски, но даже в царстве хмурых скальных хребтов, солончаковых пустынь и вулканического пепла глаз иртха различает множество оттенков красного, оранжевого и желтого цветов, особенно в часы восхода и заката. Тогда оживают даже безжизненные утесы, и лишь непроглядная чернота душистых лепестков гонха’ран на фоне чуть более светлых узловатых ветвей хранит память о цвете ночного неба. И только странно бледнокожая девочка-иртха видела различие между черным цветом распускающейся листвы, черными соцветиями гонха’ран и жирной сажей горящего таингура, изо всех сил тщетно пытаясь придумать названия для столь непохожих друг на друга оттенков: в родном языке Шары таких слов не было — какой прок называть то, чего не видишь? По детской привычке она снова начала перекатывать в уме слова, изобретая новые названия для множества красок, но мысли скакали камешками по склону, и девушка даже не заметила, как сон вновь медленно утянул ее в свой омут.

Глава 6

Отряд Горбага остановился в густом ельнике. Отсюда уже был слышен шум реки, однако радости на лицах бойцов не читалось — к усталости от бессмысленного шестичасового кружения по лесу примешивалась тупая злость на недоумка-командира. Царившие в отряде в течение последних дней неуставщина и бардак были целиком на совести Горбага, а идиотские приказы, в конце концов, привели к тому, что их угораздило-таки заблудиться в этом треклятом лесу. Со жрачкой дело обстояло еще гаже: последний, выданный сутки назад, паек только раззадорил пустое брюхо. Над вопросом, куда подевались все припасы, голову ломать не приходилось, ибо обнаглевший от безнаказанности Радбуг лениво и хозяйственно жрал пайковую солонину, на ходу доставая из кожаного чрева мешка длинные полоски вяленого мяса. Всем прочим же приходилось довольствоваться пригоршней вареных зерен да раскрошенными от долгого таскания в вещмешке лепешками. Лепешки, правда, были не простые, а специально предназначенные для дальних походов, но в чем, собственно, кроется принципиальное отличие, ответить не мог даже харадский умник. Единственная разница заключалась, похоже, в том, что обычный хлеб поначалу бывает свежим и черствеет лишь по прошествии пары нах-харума, а новинка армейского пайка изначально имела жесткость сапожной подошвы и соответствующий объекту сравнения цвет, «для пущей