— Стерво! — прохрипел староста, закашлялся, харкнул на пол сгустком крови. — Падаль недобитая!

Не только шевелиться, даже дышать было больно, словно в груди торчали ножки треклятого табурета. Лапше хотелось выть от боли и безысходности. Ведь это ж надо было такому случиться — сам жену отправил ухаживать за больной сестрой, да еще радовался случаю. Помня о тяжелых мужниных кулаках, она уже больше не допекала разговорами, но ее укоризненный взгляд постоянно сверлил спину старосты так, что жгло между лопатками. Вот и отослал Лапша надоевшую хуже грыжи бабу в соседнюю деревню. А теперь что? Ни помочь, ни за знахаркой сбегать, ни попа позвать некому. Лежи тут и подыхай, как собака, без последнего причастия. Староста даже заплакал, так ему было себя жалко.

Дышать становилось все труднее, в груди хрипело и булькало, Лапша захлебывался кровью, но не имел сил даже приподняться. Чувствуя, что до утра он может и не дожить, начал молиться и, наверное, впервые в жизни делал это искренне. «Отче наш…иже еси на небеси… да святится имя твое, да придет царствие твое, да сбудется воля твоя…» — бормотали непослушные губы. Умирать не хотелось, тем более, так — без отпущения грехов. А грехов тех накопилось, ой, как много. Сразу припомнились старосте загубленные им или по его доносу люди. Чудилось, что толпятся они вокруг него, да вилами в геенну огненную пихают. Адский огонь уже жжет грудь, врывается в измученное болью нутро, опаляет губы. Вот и первая жена тут. Он ее тогда по пьяни ударил, так эта дура даже упасть как следует не смогла, приложилась головой об угол печки да и померла. А сейчас ее белое, залитое кровью лицо выплыло из темного угла, ухмыляется злорадно и скалит острые клыки, как у того серба-оборотня.

— Нет! Не возьмешь меня! Не хочу помирать — хрипел Лапша, ненадолго проваливался в мутное забытье, и снова приходил в себя, задыхаясь и кашляя.

Долгая зимняя ночь показалась старосте и вовсе бесконечной. Смерть ходила рядом, тыкала своей косой в грудь, щерилась желтым черепом, но забирать его не спешила. Выныривая из очередного беспамятства, Лапша начинал истово молиться. И, видно, Бог все же его услышал.

В избе заметно посветлело, стало не так страшно, и даже боль в груди немного притупилась. Скрипнули половицы в сенях, раздались шаги, и староста с надеждой уставился на дверь. Вошедший в избу Митроха принес с собой морозный дух и запах мокрого овчинного тулупа, от чего у Лапши закружилась голова, и хриплый кашель снова разорвал грудь.

— Эй, а чего это дверь-то нараспашку? — спросил целовальник, стряхивая снег с лохматого треуха. Увидел старосту и всплеснул руками. — Упился! Ты, че, Тихон ополоумел совсем, ты же в Москву нонче собрался?

Митроха подошел ближе, наклонился над приятелем и, увидев заляпанную кровью бороду и пятна на рубахе, запричитал, закудахтал как курица:

— Охти! Что у тебя случилось? Кто это тебя так, Лапша?

— Митроха, — хрипел староста, — помоги… помираю… Всю ночь помирал… Оборотень тут был, все добро свое, стерво, забрал.

— Оборотень! — целовальник шарахнулся к двери, губы его дрожали от страха, а глаза обшаривали избу в поисках оружия. — Он тебя покусал?! Ты, че, теперя тоже того… этого?

Митроха, не отрывая ошалевших глаз от старосты, нашарил рукой дверь и уже готов был выскочить вон, когда его остановил крик Лапши.

— Родненький, не уходи… не бросай меня. Не кусал… зубом не тронул… Вот те, истинный крест! Табуреткой он меня пришиб, верно, всю грудь разворотил… Христом богом молю, не уходи… помоги.

Староста захлебнулся кашлем, разбрызгивая кровь и вытирая катящиеся по щекам слезы.

Митроха с опаской посмотрел на приятеля и осторожно приблизился.

— Табуреткой, говоришь. А не брешишь?

— Не…не, — Лапша, всхлипывая, мотал головой. — Христом Богом… Пресвятой Богородицей клянусь… нет.

— Ну, ладно, — целовальник, видимо, поверил и склонился над старостой. — А че делать-то теперь? За Матреной сбегать? Она, чай, знахарка, какой-нибудь травкой напоит, может, полегчает. Или лучше за попом, чтобы, значит, причастил да исповедовал.

— Не… — испугался Лапша. — Не уходи… одного не оставляй… страшно.

— Дык, я-то чего смогу? Какая от меня польза? Глянь-ко, ты кровью харкаешь, как Митька-пастух, когда его бык на рога поддел.

— Ладно, только ты быстро, а то помру, ведь, без попа и без знахарки… — староста скривился от боли, прикрыл глаза и снова впал в забытье.

— Ништо! Ты живучий. Раз ночью не помер, Бог даст — и теперь не помрешь, — махнул рукой Митроха и выскочил за дверь.

Лапша очнулся от того, что его кто-то тормошил и дергал. Сначала испугался и замахал руками, потом узнал целовальника, который со знахаркой бабкой Матреной пытался перетащить его на лавку. Матрена — здоровенная, плечистая тетка, которую в селе все звали почему-то Телепихой — оттеснила бестолково суетящегося Митроху и, крякнув, в одиночку водрузила Лапшу на лавку.

— Эк, отъелся-то, боров, — проворчала она, переводя дух.

От боли в груди у Лапши потемнело в глазах, он стонал, охал, но терпел.

— Как же тебя угораздило так? — сердито спросила Телепиха. — Чай, поди, спьяну навернулся?

Лапша, хрипло дыша, покивал головой — мол, да, спьяну.

— А Катюха твоя где? — продолжала допрос знахарка. — Опять, что ли, из дому выгнал. Вот тебя, дурья башка, Бог-то и наказал. Была бы жена дома, так давно за мной сбегала.

Староста аж зашипел от злости — пользуется, старая карга, что он без сил, вот и куражится.

— Ты давай лечи, а не проповеди читай. Ишь, будет она мужику указывать, как с бабой жить!

Телепиха обиженно поджала губы, но промолчала и, стащив замаранную рубаху, стала осторожно ощупывать украшенную кровоподтеками грудь Лапши.

— Как же ты так сподобился, ровно бык рогами боднул? — удивленно проворчала бабка.

— Пьяный, говорю, был, на табурет упал, а тот ножками вверх валялся, — прохрипел страдалец.

— С полатей, что ли, упал? — скептически хмыкнула знахарка.

— Почему это, с полатей?

— Да уж больно сильно ударился.

— Ты чего тут докапываешься?! Дознатчица выискалась! Лечи, давай, а не языком балаболь! — разозлился староста и снова закашлялся.

— А ты, Тишка, не ори на меня. Тебе теперя, не то что орать, говорить не след, чтобы грудь не тревожить, — цыкнула Телепиха и, повернувшись к Митрохе, сердито бросила, — А ты не стой столбом — пошарь в избе, найди холстину подлиннее. Печь затопи, да не сильно, так, малый огонь разведи, чтобы воду согреть.

Пока целовальник возился у печи, знахарка ловко перетянула холстиной грудь Лапши, без особого труда ворочая грузное тело. Староста только кряхтел, охал, да ругался матерно. Потом, сморщившись, пил горячий отвар горьких и пряных трав. Телепиха что-то бубнила себе под нос, изредка поминая Христа Спасителя и Богородицу, кропила Лапшу водой из баклажки, вытащенной из своей необъятной сумы. То ли от питья, то ли от заговора, а может от тугой повязки полегчало, боль ушла, и старосту стало клонить в сон.