Алексей и не рассчитывал на то, что трактирщик обладает сведениями о таинственной Либерии. Хорошо, хоть жилье предоставил. Молодой человек искренне поблагодарил хозяина, с трудом сдерживая зевоту. От выпитого вина и обильной пищи начало клонить в сон. Усталость навалилась мягкой пуховой подушкой, в голове был туман, а глаза слипались. Заметив это, Николо сочувственно улыбнулся.

— Господин устал. Я сейчас прикажу приготовить вам комнату. Надеюсь, вас не смутит ее скромность. У меня не постоялый двор и специальных помещений для жильцов нет, но выспаться вы, по крайней мере, сможете. А с утра вас проводят до Посольского приказа.

— Чего писать-то? — спросил Митроха, разглаживая на столе лист серой, помятой бумаги.

Бледный, но вполне живой Лапша зло оскалился.

— Все пиши! И как колдуна подговаривал освободить, и как обманом ночевать напросился, а ночью меня прибил, деньги забрал и сбег. А наутро и колдуна в бане не оказалось, стало быть, он и выпустил.

— А про то, что волком оборачивался писать? — Митроха потыкал пером в чернильницу и занес его над бумагой.

— Не, это не пиши… — Староста задышал тяжело, с натугой, закашлялся, харкнул кровью на уже изрядно заплеванный пол, отдышался и продолжил: — Не поверят. Сам бы не поверил, кабы своими глазами не видел. Скажут, мол, спьяну почудилось. А пьяному какая вера? Не пиши. В монастырь пойдешь, там на словах расскажешь. Монахи, чай, во всякой нечисти толк знают.

— Ага! — кивнул головой Митроха.

С кончика пера сорвалась жирная капля чернил и шлепнулась на бумагу. Разглядывая большую кляксу, целовальник выругался — еще одного листа не было, этот-то еле сыскал. Обреченно вздохнул и решил писать так, авось не придерутся.

«Милостивый государь, царь и великий князь Борис Федорович всея Руси, бьют тебе челом холопишки твои: Тишка, по прозванию Лапша — староста сельца Воскресенское, да Митроха Долгий, целовальник тамошний…»

Письмо — труд тяжкий, требующий внимательности и усердия — давалось Митрохе нелегко, не силен он был в этом искусстве. Тонкое гусиное перо выворачивалось из пальцев, буквы получались корявыми и ползли по странице криво, как сонные мухи осенью. Целовальник вспотел, словно скирду соломы накидал, но старательно писал, отмахиваясь от встревающего с советами старосты.

— Ты, главное, пожалостливее все распиши. Как этот супостат меня избил-изувечил, что, мол, я за государево дело пострадал, горемычный, — бубнил Лапша.

Не мешай, — шикнул на него Митроха и, высунув язык, продолжал трудиться.

«Тот человечишко, что сербом обозвался, да за колдуна радел, в дом твоего холопа Тишки Лапши ночевать напросился, да ево, Тишку, табуреткой прибил, чуть не до смерти, индо кровью харкает. — Целовальник на миг задумался и нацарапал: — А может и помрет еще, как бог даст».

Наконец Митроха поднял голову от челобитной и облегченно вытер пот.

— Все, вроде как…

— А ты серба-то описал, каков он из себя? — Лапша приподнялся на лавке, пытаясь заглянуть в исписанный листок, но сморщился и опять лег.

— Нет, — растерялся целовальник. — А чего его описывать-то? Мужик как мужик… Молодой только.

— Да ты что?! — забеспокоился староста. — Как же его искать будут? Нет, надо обстоятельно все расписать — каков из себя, да как одет.

Митроха обреченно вздохнул и снова взялся за перо.

«А человечишко тот, приблудный, ростом зело высок и плечьми удался, волосом рус, глаза у ево наглые, а рожа смазливая и как коленка голая. Ни бороды, ни усов нетути. Одеженка на нем небогатая, но новая и справная, а оружия при нем — един клеврец, серебром украшенный».

Целовальник перечитал написанное, удовлетворенно хмыкнул, задумчиво погрыз перо и дописал:

«Ты уж, милостивец наш, государь-батюшка Борис Федорович, защити нас, сирот твоих, горемычных, от лиходея пострадавших, да того лиходея вели наказать, как бог тебя известит».

— Ну, написал я, — Митроха с облегчением отложил перо и подул на лист, чтобы чернила просохли, — только, думаю, не будет с этого толку. Подорвались они нашего обидчика искать! Сумнительно, что-то.

— А ты не с пустыми руками иди, а с подношением. Катька! — крикнул Лапша жене. Подай кошель, что на божнице за образами лежит.

Староста подумал, что серб-то совсем дурной оказался — свой кошель забрал, а его, что там же лежал, даже и не тронул. Забрал у жены кожаный мешочек с деньгами, отсчитал полтину серебром и протянул целовальнику.

— Смотри, Митроха, коли узнаю, что не дьяку отдал, а себе в карман положил — прибью. Хоть загнусь потом, а встану и прибью.

— Да ты что Тихон! — возмутился целовальник. — Да, рази, я… Да ни в жисть!

В Москву Митроха отправился затемно, торопился пораньше добраться до места. С утра приказные бодры, полны служебным рвением и дела решают споро. А уж после обеда какая может быть работа? Выкушав наваристых щей, да каши, а то и шкалик водочки приказной на просителя смотрит с отвращением, зевает, крестя рот, и думает вовсе не о деле, а о том, как бы вздремнуть часок, другой. Но сегодня целовальнику не повезло, зря он вставал ни свет, ни заря, да коня всю дорогу гнал. Дьяк был не в настроении с утра, то ли похмельем маялся, то ли зуб не ко времени разболелся. Глава приказа топорщил бороду, хмуро изучая челобитную.

— Эк, нацарапал-то, ровно курица пьяная, еле разобрал твои каракули, — недовольно пробурчал, сунул челобитную в берестяной короб, где таких бумаг скопилось уже изрядно, и махнул рукой. — Ступай, разберемся, как время будет.

— Дык, как же это? — забеспокоился Митроха. — Ведь лиходей-то может убечь из Москвы. Его теперь бы поймать.

— А можно подумать, у меня, других делов нету, как твоего обидчика ловить?! — рассердился дьяк. — Эко, подумаешь, старосте морду набил. Не убил же! А кабы и убил? Не велика потеря! Вон, днесь цельный купеческий обоз лихие люди разграбили, народишко чуть не половину перебили, а ты мне своей бумажкой в нос тычешь. Да ладно, кабы дело было! А то один мужик другого побил. Тоже мне невидаль! А что опосля твой лиходей деньжонки прибрал, так староста сам виноват. Пошто чужого человека в дом пустил? Пошто хлеб-соль с ним делил? Поди, напились оба, да спьяну и передрались.

— А колдуна-то? Колдуна-то он освободил, — напомнил Митроха.

Дьяк задумчиво поскреб бороду и тут же, дернулся, схватившись за щеку.

«Точно — зуб, подумал целовальник, — вот же, как не повезло! Кабы знать заранее, так у бабки Телепихи отвару надо было спросить, она их горазда готовить. Пополоскал бы, боль-то и утихла, так, небось, посговорчивее бы стал».

— А ты куда смотрел? — Приказной скривился и ткнул пальцем в Митроху. — Чай государственный человек, крест целовал. А колдун — не наше дело, а церковное. Пусть они с этим разбираются. Да, ведь, обидчик-то ваш еще и иноземец. Неизвестно, кто он таков, вдруг птица важная? Сам, поди, знаешь, что иноземцы нынче в почете.