– А в каком году?

– В сентябре восемьдесят первого. Героически погиб в боях в горном массиве Луркох в провинции Фарах. До сих пор помню это предложение, как заученный текст. Всем что-то объяснял. Доказывал. Рассказывал, что мой отец – герой. – И.В. тянуло на откровения.

– Тоскливо. – К своему стыду, я не представлял себе ни Афганистан, ни тем более горный массив Луркох.

– А вы почему такие все бестолковые, парниковые дети? – снова начал кипятиться он, выплескивая возмущение и содержимое стакана себе на брюки.

– Да так. С детства не верим ни во что. Одна сплошная лажа вокруг. Сначала эта перестройка с ее долбаными сникерсами и перестановкой приоритетов, – пыжился я в попытках отстоять свое поколение или даже оправдаться. – Вот у вас было время. Бесплатная медицина. Санатории. Заказы. Отпуска. Направления. Распределения. Порядок. Вы жили и знали, что будет утро – и получите свой бутерброд с сыром, проездной на трамвай и обед на работе согласно положенным калориям. Ну и что – на джинсы денег скопить надо и за пластинками побегать. Но вы не жили в страхе, что баба уйдет, потому что на казенный или снятый напрокат «Майбах» поведется. И не потому, что она продажная. А из-за того, что наелась она в детстве манной каши вместо соседских сникерсов. И возненавидела это отсутствие материальных гарантий и тупо хочет счастья своим детям. Вот я тоже хочу счастья своим детям. И потому начнут стрелять – возьму детей в охапку и первым рейсом в Доминикану, или на Кубу, да хоть к черту на кулички. И не тебе, синий философ, мне доказывать, как хорошо мы жили, парниковые дети! – Я сам не понял, как смог нахамить И.В.

Если честно, я давно хотел с ним пободаться на равных. Потому что он меня раздражал. Нестерпимо.

Я уже не помню, что именно он мне на это ответил. Может, возражал, может, послал и вышел. Мы оба были слишком пьяны к моменту перепалки.

Так или иначе, не прошло и недели, как И.В. перестал приносить выручку московским барам. С воспалением легких он ходил по московским улицам в одной рубашке и курил. Сначала отказало левое легкое, а потом все органы по очереди. Последней сдалась печень.

Ирония судьбы.

* * *

На похороны И.В., как мухи на говно, слетелись все курвы города. Был, наверное, сейчас уже точно не вспомню, ноябрь или декабрь 2006 года. Подобно падальщикам, малознакомый сброд кружил вокруг гроба. Нет, им было абсолютно наплевать, как чувствуют себя бывшая жена или дочь. Они жаждали пикантных подробностей, чтобы разносить их сплетнями по кулуарам.

На поминках они как змеи извивались вокруг Вериной матери, которая не узнала бывшего мужа в гробу – нет, есть, видимо, и душа, и пристанище для нее. Тело – не более чем маскарадный костюм, который сжигают, обращая в углерод или, другими словами, в вечность.

На самих похоронах мы с Верой присутствовали дистанционно – сев на надгробии какого-то Льва Александрова, смотрели на все издалека и с некоторой иронией. К могиле не подходили, на поминках побыли минуты три – ровно столько времени понадобилось, чтобы рассчитаться с рестораном и попрощаться с гостями, отвечая на соболезнования едким сарказмом.

Тогда мы с Верой уже жили вместе. Сдавали мое фамильное гнездо со старомодной мебелью в духе классицизма, добавляли деньги, на которые она должна была арендовать себе апартаменты, и снимали забавную двушку с окнами на Садовое кольцо в районе Курского вокзала – Вера любила смотреть закаты, сидя с ногами на подоконнике, и кататься на троллейбусе «Б» по замкнутому кругу.

Все, что зарабатывали, откладывали. А потом, в конце месяца, залезали в подушку (где за плохо работающей молнией, среди поролона прятали заначку) и тратили бумажки на что попало. Вера всегда была против кредитных карточек. Говорила, что деньги пахнут, причем вкусно. А новые купюры вообще на вкус сладкие. Она начинала писать вторую книгу. Издательство тогда выдало ей первый аванс. До этого ее в основном просто кидали, обещая имя, деньги, славу. А давали шиш с маслом.

Мы жили преимущественно на мои доходы. Их хватало на еду, одежду средней паршивости, шумные бары и отдых в Европе один раз в год. Дороже всего мне, как и любому мужчине, обходились ссоры. Вера играючи умела заставить меня чувствовать себя конченым ублюдком из-за любой мелочи – я воровато крался к подушке с заначкой и отправлялся, как виноватый осел, в ювелирный магазин, покупая то браслеты, то сережки. Мне нравилось. А она говорила спасибо и убирала их в потрепанный, обитый парчой сундук для побрякушек, купленный на одном из блошиных рынков Парижа.

Я тогда влился в тусовку организаторов фестивалей. Мечтал делать что-то вроде «Нашествия», а на деле вывозил в поля обдолбанных кислотников ушатываться под техно и дип-хаус. Позже мы познакомились с одним бурятом, чей дед вылез в префекты и начали сначала арендовать заброшенные нежилые помещения под вечеринки, а позже мутить схемы, как их перевести в коммерческую недвижимость и сбагрить. Я быстро забыл про мечту привести в Россию группу Metallica, помогать молодым рокерам, обзавестись магазинчиком с виниловыми пластинками. Да, быть бедным, но гордым. В глубине души я боялся, что свалятся деньги. Прямо с неба. Ведь тогда мечты растворятся, как аспирин-шипучка.

Так оно и получилось. Позже. Хрясь и кирдык. Я лишился своего взгляда на мир и юношеского задора. Такой же, как и все.

* * *

Мы были молоды-зелены, и мы любили. Вера – еще и деньги, за что я ее уже и не виню.

Как-то она, радостная, позвонила в самый разгар рабочего дня, провизжала в телефонную трубку, что получила десять тысяч в европейской валюте и мы поедем отдыхать. Не прошло и дня, как она все потратила. Купила себе кожаную куртку, сапоги под нее, мебель в спальню из темного дерева. И множество всяких баночек, скляночек, тряпочек, сковородок, а еще пену для ванны, что считала самым выгодным капиталовложением. Я ни бельмеса не понимал в этих женских загонах, но все равно ее любил.

Да, я пришел домой в смятении, принялся кричать, что она снова все растранжирила, не смогла хоть раз сдержать слово. Но все-таки… она же не спустила свой гонорар целиком на шмотки, а заполонила коридор, гостиную, спальню, кухню коробками шведской мебели, которую надо было собирать самим. Вера ничего не смыслила в том, для чего существуют описания, инструкции, чертежи. Просто она все время старалась облагородить место, где мы жили, хотя нам и приходилось постоянно переезжать. Арендодатели систематически выставляли квартиры на продажу. Лихолетье нулевых, что с них взять. Цены на недвижимость в центре города росли как на протеине.

– Проходи давай! И принеси бокалы с кухни! – раздался голос Веры из ванной комнаты.

Небо загоралось с востока – будто кто-то поднес спичку к горизонту. Я возвращался с очередного «кислотного» фестиваля, который организовывал, угашенный в хлам. Был уверен, что она, как всегда, работает. Уже распечатала написанные за ночь страницы, разложила их на полу и правит ярко-зеленым карандашом. Или спит, устало уткнувшись сразу в несколько подушек и не погасив свет. Она все время делала вид, что просто от усталости отрубается, но я-то знал, что Вера просто боялась темноты. Я часто после очередного наркоманского концерта приезжал к дому глубокой ночью, вычислял наши окна и видел в спальне горящий свет. Не люстру – ночник, но яркий. И в коридоре Вера зажигала бра. А на кухне оставляла свет под вытяжкой. Какая экономия на электричестве при такой иллюминации? Но стоило сработать домофону – сообщить, что кто-то воспользовался кодом от двери подъезда, Вера с присущей ей чуткостью начинала держать ухо востро, вслушиваясь, не зажужжит ли лифт. Вскакивала с нагретой постели, босиком совершала экстренный рейд по квартире и выключала свет с его же скоростью. Потом ныряла рыбкой обратно в постель, пытаясь отдышаться беззвучно.