желание усадить девушку в гинекологическое кресло. Тут пахнет спиртом и средством для дезинфекции, хоть сюда и заходят только за тем, чтобы набрать воды из крана в стакан. Однако плакаты с анатомическими картинками, тележка, нагруженная медицинскими инструментами, медицинские блузы, подвешенные на крючок, — все это свидетельствует о былой надежде привлечь в эту ненавидимую всеми комнату медиков-недоучек.

Глубже, в третьих апартаментах, скрыты последние комнаты Дома — Белая и Зеленая. Белая комната, вся розовая, за исключением ламината цвета слоновой кости, выглядит до слез глупо со своими шторами в стиле итальянского ар-нуво и чрезмерным количеством цветочков. Кровать в этой комнате и ее деревянная обивка напоминают эротические сны старой девы. Правда, если снаружи распогодилось, пусть даже самую малость, комнату через шторы сразу же заливает розовым пламенем. Цветы и цацки исчезают в этом вагинальном свете, и вместо ощущения пребывания в ловушке фантазий старой девы мы вдруг представляем себя внутри нее, удобно устроившимися между ее бедрами. В такие моменты единственное, что напоминает о внешнем мире, — это мягкая и со временем невыносимая музыка, раздающаяся по всему Дому из колонок на потолке. Расположенная рядом с ней Зеленая комната оформлена элегантно и с хорошим вкусом. В ней нет предметов роскоши, кроме почти хронически сломанного стеклянного фонтана. Когда же он функционирует, или по причине того, что мы целый день избегали ударов электрическим током, или потому, что наш разнорабочий пнул его в нужное место, влажность с привкусом мускуса наполняет комнату, делая пребывание там почти невыносимым. Огромная кухня в этих апартаментах полнится сокровищами, которые забыли девушки и их клиенты: любовными письмами, резинками для волос, посредственными галстуками, мылом, губной помадой и оставленными в проигрывателе CD-дисками, способными так много рассказать о своих хозяйках.

В конце дня можно было угадать настроение каждой из девушек, то, как менялось их расположение духа. Эсме начала в одиннадцать часов в Золотой комнате с ворчливым типом, который по фотографии решил, что она худее, чем оказалось в действительности. В пять она заканчивает свою работу, жалуясь на то, что пришлось водить трех последующих клиентов в сумрак Красной комнаты, более благосклонный к ее фигуре. Гита, у которой сегодня месячные, будет работать только в Студии, вымещая свои нервы на шести мужчинах, стоящих на коленях и смотрящих на ее груди, колышущиеся в такт ударам плетки. Ингрид со своей новой стрижкой ходит из Белой комнаты в Красную, чтобы в отражении зеркал полюбоваться самой и дать полюбоваться другим своей причесанной челкой. Агнета заканчивает сегодня раньше, чем предполагала, потому как один из клиентов поцарапал ее в порыве чрезмерного энтузиазма. И она. И они. И их огорченные вздохи, когда, открыв шкафчик с ключами, они узнают, что желаемая комната уже занята. И их великолепные отговорки, чтобы не идти в какую-то из комнат, несмотря на уговоры мсье: «У меня болит спина, а заправлять постель в Сиреневой — это сущий ад»; «В Серебряной мне не хватает воздуха, потому что на улице, напротив комнаты, цветет каштановое дерево, а у меня аллергия на пыльцу»; «От света в Тропической мне кажется, что у меня огромная попа»; «В Золотой мне одиноко»; «Генова совсем рядом, и ее крики мешают мне сконцентрироваться»… В этих помещениях, что сейчас сдаются в аренду на каникулы, они выдумывают целую вселенную, то есть выдумывали. В этот сад теперь идут курить рабы другого рода. И куда девается душа домов, в которых жизнь текла так бурно?

Little Bird, The White Stripes

Доротея, полностью голая, натирает свои длинные ноги маслом лимона, аромат которого смешивается с запахом супа, что одна из девушек поставила остывать на краешке низенького столика. Я притворяюсь, что читаю, но ее нагота отнимает смысл у слов, и перед моими глазами плавает черно-белая каша из букв. Единственный спектакль, заслуживающий моего внимания, находится над ними. Эта девушка, которой я не особо нравлюсь, несомненно, решила, что показать мне свой белый зад — наилучшее выражение ее презрения. Когда она намазывает масло себе на ягодицы, когда мнет свои складки, чтобы оно лучше проникло в кожу, я замечаю темное розовое пятно и несколько незаметных жирных ямочек — именно это отсутствие скромности и бесцеремонность и приводят меня в восторг. Я испытываю волнение от такого пренебрежительного отношения к своему телу, свободному от всего напускного. Мне кажется, что сейчас я вижу ее более голой, чем когда она выходит из комнаты для утех и по ней ручьями течет пот.

Я так и не поняла, когда именно Доротея перестала хорошо ко мне относиться. Подозреваю, что это произошло, когда не по своей воле я скинула на нее того толстого француза. Однако к тому моменту я уже знала немало вещей о ней и могла делать предположения о ее жизни вне нашего заведения. Каким-то образом мне стало известно, что она была медсестрой. Их должно быть примерно пятнадцать из пятидесяти-шестидесяти девушек в нашей команде. В их числе — Надин с ей добротой и улыбчивостью, которую я без труда представляю спасающей пациентов от отчаяния. Те лишились бы дара речи, узнав, как она дополняет свой заработок. Доротея, наверное, из числа раздражительных медсестер, хотя она не всегда такая. В некоторые дни она пребывает в замечательном расположении духа, даже со мной. Она смеется над историями других девушек, рассказывает свои, защищает Дом от критики новеньких, тех, что перешли сюда из мест, где зарабатывают гораздо больше. Вот почему я думаю, что причиной ее плохого настроения является не Дом или наша работа, а просто то, что у нее на душе и что часто заставляет проституток хмуриться: возраст, приход новеньких, да и терпеть пустые часы между клиентами становится труднее. Я чувствую, что бешенство Доротеи направлено не на нас, а на всю землю, на весь мир. Если бы я лучше говорила по-немецки и если бы имела больше прав заводить с ней подобные разговоры, мне бы хотелось сказать ей, пока она изгибается, чтобы размазать масло по своим бедрам, что множество девушек помоложе, из тех, что работают здесь, не так красивы, как она, что у некоторых из них никогда не было и никогда не будет такого идеального цвета кожи и такого плоского живота. Доротея выносила двух младенцев, но это не оставило на нем ни единой растяжки.

А вот и снова появляется Эсме с полотенцем, обернутым тюрбаном вокруг головы.

— Ты уже домой?

— Почему уже? Я тут с полудня.

— Вкусно пахнет тут у тебя! — восклицает Эсме и, даже