Не знаю, удалось ли мне скрыть испытанное потрясение. Боюсь, не совсем, ибо незнакомец, а он представился Гастоном де Монпесаком, тоже не сводил с меня глаз, и они у него так блестели, пылали, горели, что, почитай, затмевали иллюминацию города. И еще месье Гастон утверждал, что мы знакомы, встречались как-то в знакомом обществе, он запомнил меня на всю оставшуюся жизнь, а я непонятным образом исчезла из его поля зрения, и он несказанно признателен милостивой судьбе за то, что она опять ниспослала нам встречу. Должно быть, и впрямь это перст судьбы, встреча, ниспосланная небесами, раз уж мы встретились в ночном небе.

Я молчала, потрясенная его пламенными чувствами, не возражала, но и не поддерживала его восторга, а в памяти предстал тот молодой человек в костеле. И я готова была сама себя уверить, что это был тот самый юноша, хотя, если верить объяснениям Романа, такое было невозможно.

Если не ошибаюсь, под конец ужина оба моих кавалера пытались уговорить меня отправиться еще в другие интересные парижские заведения поразвлечься, здесь ведь развлекаются до утра, всю ночь, и возможно, я бы поддалась уговорам, если бы не Роман. Роман бдил и позволил себе вмешаться в разговоры господ, со всей твердостью заявив — с утра госпожу графиню ожидают новые тяжкие обязанности и ей следует перед этим выспаться. Упорство верного слуги отрезвляюще подействовало на меня, и я признала его правоту. Причем не могла не заметить, как огорчен был таким решением месье де Монпесак...

Действительно, очень уставшая от впечатлений за день, я заснула, едва голова коснулась подушки, но среди ночи проснулась от охватившего меня ужаса. Почему-то именно ночью, во сне, до меня дошло все, что я узнала от Романа.

Сначала, еще в полусне, увидела, как переношусь через какой-то чудовищный по величине барьер, с двух сторон окруженный бездонной пропастью. И вот я на другой стороне пропасти, и что теперь будет? Мало того что я очутилась в другом времени, я оказалась совсем в другом мире. Никто не поинтересовался, хочу ли я этого, согласна ли, никто даже не потрудился предупредить меня об этом заранее. И вот я в чужом мире одна-одинешенька, без помощи, только, слава богу, Роман у меня и остался. И я — это вроде как и не совсем я, а другой человек. Куда подевалась жизнь, к которой я привыкла, для вступления в которую меня готовили и воспитывали? Где мой дом, мои поместья, где мои лошади, моя любимая лошадка Звездочка, которая, чувствуя мое приближение, уже издали радостно ржала? Где собаки мои, целая псарня? Где, Езус-Мария, мои драгоценности, которые я, разумеется, не забирала с собой в дальнее путешествие, а которые по ценности превосходили всю принадлежащую мне недвижимость?!

Смогу ли я вернуться в свое время или оно для меня безвозвратно утрачено?

Сознание того, что за минувшие более чем сто лет мой мир безвозвратно ушел в небытие, было столь ужасно, что я вся заледенела от охватившего меня кошмара. Умереть, остается только умереть, как могу жить я в этом мире, чужом и страшном? Содрогаясь уже не от земного, а прямо-таки космического отчаяния, я даже плакать не могла.

И опять выручил Роман, вернее, мысль о нем. Мне вспомнилось — ведь Роман рассказывал, как он лично несколько раз пересекал этот проклятый барьер времени, жил попеременно в двух эпохах. Значит, такое возможно? Значит, мне, наверное, никто не запретит поехать в родные места, к себе в Польшу, в мои Секерки. Ох, что же я там застану сейчас, когда прошло больше века? И царя давно скинули, как мне рассказал Роман. Что же там сейчас? Значит, теперь Россия над нами не властна и мне не грозит ни Сибирь, ни тюрьма? Ох, уже ради одного этого следовало очутиться в теперешних временах.

Свобода обожаемой Отчизны — это было столь прекрасно, что я сразу воспряла духом. И почему-то уверовала, что еще смогу вернуться в свои времена (не очень-то последовательно думала я, а как же свобода обожаемой Отчизны? Ну да ладно, женщина может позволить себе быть непоследовательной).

И тут же следом за утешительной мыслью о возвращении в родные края мелькнула другая: раз уж злосчастная судьба забросила меня в чужие времена, надо, по крайней мере, использовать все эти достижения прогресса, воспользоваться свободой, которая в эту эпоху предоставлена женщинам, в том числе и вдовам, а я-то ведь уже себя чуть было заживо не похоронила. Глупая, и я еще отчаиваюсь? Да радоваться надо, любая другая вдова на моем месте ног бы под собой от счастья не чувствовала! Вот только в самой себе надо переломить отношение к некоторым... развлечениям, вообще ко многим понятиям, изменить отношение к принятым в наше время ограничениям и воспользоваться возможностями, ниспосланными мне судьбой.

Додумав до этих пор, я улыбнулась и так и проспала до самого утра, блаженно улыбаясь.

С самого утра Роман показал мне плоскую шкатулочку, о которой рассказывал накануне, объясняя действие телевидения и пообещав с утра научить смотреть фильмы. Мы выбрали один из фильмов, сделанный по книге известного мне писателя Жюля Верна, и я с огромным удовольствием вернулась ненадолго в оставленный мною мир — с его примитивными техническими средствами, модами, понятиями. От фильма было трудно оторваться, и, когда он закончился, я попросила Романа немедленно отыскать мне что-нибудь еще столь же завлекательное, однако Роман отказался, заявив, что нам пора ехать в Трувиль.

Уже привыкшая во всем слушаться Романа, я спустилась к машине, и здесь мне пришлось опять пережить шок. Дело в том, что Роман предложил сесть мне рядом с ним, на переднем сиденье. Ведь это все равно, как если бы я сидела на козлах рядом с кучером!

Роман стоял и ждал, когда я последую его совету, причем и выражение лица, и поза его говорили об огромном ко мне уважении. А просьба бесцеремонная! Не зная, на что решиться, я стояла неподвижно, как вдруг мне вспомнилось одно происшествие из моей ранней молодости, когда в начале марта я, по недогляду прислуги, провалилась под уже хрупкий лед в нашем пруду, и не кто иной, как Роман спас мне тогда жизнь. Он не только нырнул за мной следом в ледяную глубину, но и вытащил меня из-подо льда, сорвал с меня пропитанную ледяной водой одежду в шалаше лесоруба и там же, костер разжегши, не дожидаясь помощи из поместья, согрел меня у огня. Потом и батюшка, и моя старая нянька, и даже доктор в один голос заявили, что Роман спас мне жизнь, иначе, оставаясь долгое время в мокрой одежде, пока меня бы до дома дотащили, я бы еще по дороге Богу душу отдала. А так, у огня просушенная, даже не простудилась. И ни о какой компрометации для молодой барышни никто и не заикнулся, хотя мне тогда уже лет тринадцать было. А три года спустя он же, Роман, спас меня от бесчестья, угрожавшего мне от не помнившего себя от выпитого меда старого безобразника барона Турнича, который на балу у соседей силой затащил меня в оранжерею и надругаться задумал, я же со страху и голоса лишилась, как мертвая стояла. Уж и не знаю, отколь в оранжерее взялся Роман, только в самый последний момент подоспел. А сколько еще раз и честь, и жизнь мою спасал. Нет, не может он предложить такое, что бы мне бесчестьем грозило.