– Почему?

– Тут уже вступает в действие такое понятие, как национальный характер. В России, в условиях рискованного земледелия, в национальном характере развился коллективизм. «Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось!» – так народ говорит. Так что интуитивно коллективное хозяйствование будет лучше принято именно в России, а не в какой-нибудь любой другой стране.

– Полагаю, что вы правы, – подвел итог Сталин. Взял со стола папиросу, закурил, помолчал. – Остается последний вопрос, – произнес он задумчиво. – Зачем вам все это нужно?

– Что именно? – удивился Глеб.

– Вот это все… – Сталин слегка повел рукой, – Зачем вам, успешному генералу, помогать большевикам вообще и Сталину-Джугашвили – в частности?

Глеб вздохнул. Опять. Опять придется пояснять, стараясь не рассказать больше, чем следует…

– Ну, если кратко, то… У нынешней России нет будущего. Я имею в виду – оптимистического будущего. Царь – он неплохой человек. Не злой, не сволочь… Не слишком умен, ну да так это не страшно. Если, конечно, речь не идет о правителе большой империи…

Львов налил себе стакан чаю, плеснул в него рому:

– Мы с Анненковым еще до нашей встречи поняли это. Каждый сам по себе. И начали, опять же каждый, прикидывать: кто мог бы заменить Николая?

– И, конечно, каждый примерил корону на себя, – с иронией заметил Сталин.

– Конечно, – не стал спорить Глеб. – Это хоть раз в жизни делает любой разумный человек. Примерили – и забыли об этом раз и навсегда.

– Почему?

– Потому что каждый из нас хорошо представляет себе свой потолок. Я – начальник Генерального штаба, максимум, а вернее – командир армии, фронта, командующий военным округом. Это – мой предел. Анненков – военный министр, и это – его предел…

Львов посмотрел на Сталина. Тот разглядывал его с любопытством, точно экспонат кунсткамеры, а затем произнес:

– Редко встречается тот, кто не хочет влезть на самый верх…

– Умные люди вообще – редкость… – согласился Глеб и продолжал: – Тогда мы, уже вместе, стали прикидывать: кто может стать лучшим правителем России и вывести ее из того тупика, в котором она находится последние лет сорок? И нашли двух таких людей. Это Ленин и Сталин.

Иосиф Виссарионович бросил на собеседника быстрый взгляд, но промолчал.

– Это – не лесть и не подхалимство. Россией должны управлять именно вы с Лениным и именно в той последовательности, которую я назвал.

– Почему?

– Ленин – теоретик, который, при необходимости, может стать практиком. Сталин – практик, который при необходимости станет теоретиком…

– И в чем разница? – в голосе Сталина звучал искренний интерес.

– Теоретик ищет новые пути, а, найдя их, действует жестко и жестоко, подгоняя практику под теорию. Жестокость Ленина намного превысит вашу, потому что вы, Коба, зная народ на практике, будете стараться не умножать его страданий без нужды. Что, разумеется, не делает вас белым и пушистым… Но вы будете подгонять теорию к практике, а никак не наоборот.

Сталин провел себя по заросшей щетиной щеке:

– Я черный и колючий, – усмехнулся он.

– Но в начале пути жёсткость и где-то даже жестокость необходима. После же, когда установится хоть какой-то порядок, накал нужно снижать. И тут вот теоретик уже не годится: он может искать кучу новых путей, а нужно идти избранным. Но и чистый практик не годится: избранный путь – не догма и не десять заповедей. Иногда нужно что-то менять, что-то исправлять, что-то корректировать. Поэтому необходим практик с возможностью становиться теоретиком. То есть товарищ Сталин…

– А если я ошибусь? – Сталин усмехнулся и недобро посмотрел на собеседника. – Вы меня тоже… как Мартова?

– Нет, – легко ответил Львов. – И скажу, почему. У вас, Коба, редкое качество соединять теоретическую глубину построений с практичностью реализации. Мы с Борей – практики. Нам вся эта теоретическая бодяга до одного места. Но вот что мы будем делать, когда жизнь поставит перед страной новые, ещё никем не решённые задачи?

– Вы так говорите… словно знаете всё наперёд, – Сталин, не торопясь, вынул трубку и стал набивать её табаком, что всегда было знаком того, что он сильно задумался.

– Уже нет, – Львов усмехнулся. – История пошла по другому пути. Что-то возможно произойдёт так, как и было. А что-то сильно изменится. И тогда вы, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии большевиков, выберете, в кого нужно стрелять, что строить и строить ли вообще.

В каюте повисла тишина. Оба собеседника вперились глазами друг в друга… Прошла минута, другая…

– Сдаюсь, – прохрипел Львов, опуская глаза и чуть не свалившись со стула.

Сталин подхватил его, усадил назад…

– Я запомню ваши слова, товарищ Львов, – голос его звучал глухо, словно через слой ваты. – Я хорошо их запомню…

«Алатырь-камень» пришел в Красноярск ночью. Основную партию похищенных ссыльных разместили в трактирах на Старобазарной площади, а больной Спандарян, Львов с половиной бойцов и Сталин поселились в гостинице «Россия»[45]. К больному тут же вызвали врача, бойцы привычно встали на боевое дежурство, а Львов и Сталин сидели в номере и играли в шахматы. Делать было нечего: поезд на Петроград отправлялся лишь поздно ночью…

Околоточный надзиратель Огурцов, получивший известие о прибытии «Алатырь-камня», заторопился. Надо, обязательно надо найти генерала Львова – дай бог ему всего самого лучшего! Ведь не просто же так его превосходительство поставил его, Огурцова, отвечать за Нахаловку. Надо показать, что не ошибся генерал, что Огурцов – человек полезный и преданный…

Собрать подношение – дело недолгое, тем более что Огурцов озаботился этим заранее. И собрал, кажется, достойно – в грязь лицом не ударишь, и все равно – ноги точно ватные, подгибаются, когда только-только еще к «России» подошел. Как на этаже этого зауряд-прапорщика увидал, который тогда ножом… ох, святители! И вспомнить-то страшно. А этот, усатый, улыбается так – узнал…

– Господин околоточный? Добро пожаловать… – И под ручку, под ручку…

У Огурцова сердце не то, что в пятки – сквозь землю-матушку провалилось. Рукой дрожащей вытащил из кармана двадцатипятирублевку и сунул ее усатому. Тот осклабился, зубы показывает:

– Никак к командиру, к его превосходительству Львову?

Язык отнялся. Только и смог кивнуть Огурцов да промычать что-то жалобное. И сверток с подношением показал. Усатый зауряд-прапорщик кивнул, ухмыльнулся чему-то:

– Так проходи, мил-человек. Их превосходительство в нумере сидят, чай пить изволят…

Слава тебе, господи! Один, значит. Один на один такое сподручнее – подношеньице-то…