Хронологическое различие западного и русского восприятия самозванства указывает на синхронное существование двух вселенных, где время текло не синхронно: одна стремительно «расколдовывалась», другая, напротив, все больше скатывалась к сакрализации царя и его власти. Когда все сводится к нескольким десяткам лет, подобное несоответствие можно объяснить небольшим временны́м расхождением в рамках единой системы координат. Но когда это расхождение исчисляется столетиями, речь скорее должна идти о разрыве, о двух различных типах «исторической алгебры», как впоследствии назовет это Александр Герцен. Поэтому нам стоит, отринув эволюционистский подход, поместить самозванчество в самый центр децентрализованной политической истории – это, как мне кажется, единственный шанс разобраться в генеалогии российской политики.

«Хроническая болезнь», диагностированная В. О. Ключевским, в XVII веке приобрела, по выражению Лукина, характер эпидемии. Число случаев, которые он приводит, не оставляет сомнений: называть себя царем стало общим поветрием. Вербальное присвоение царского титула или места в царском окружении, к которому прибегали обычно для укрепления своего авторитета, по большей части не было узурпацией личности и уж тем более попыткой самозванчества. Однако власти не считали подобную банализацию слова «царь» невинной шалостью. Человеку, уличенному в том, что он назвался царским именем, грозило серьезное наказание. Так что же выражала эта «эпидемия»?

«Я царь», «я помазанник Божий», «я государь»: нередко во время спора человек, стремясь доказать свое превосходство, отождествлял себя с монархом. Многие горожане, крестьяне и мелкопоместные дворяне, пострадавшие от произвола властей, жаловались: такой-то «ведет себя как царь» или просто «имярек – царь» (или хозяин). Это мог быть местный феодал, представитель монарха или любое другое лицо, превышающее свои полномочия. Воеводы, чтобы упрочить свою власть, любили повторять: «Я ваш царь». Когда какой-то стрелец в споре с крестьянином грозил ему именем «великого государя», крестьянин парировал: «Есть де кем хвалитца, наш де Фофан (имя помещика. – К. И.) болши вашего государя»; таким образом он давал понять, кто у них действительно всем заправлял. Всякий идентифицировал себя или своего собеседника с великим государем, членами его семьи или родственниками; случается даже, что целые семьи объявляли о родстве с царем. На протяжении всего XVII века отмечались случаи, когда люди выдавали себя за братьев царя, за его детей (иногда даже не указывая имени), соседей, приятелей, друзей, даже за царских шутов. Это было массовое явление, захлестнувшее страну и пронизавшее все слои населения. В нем участвовали крепостные, солдаты, воеводы, монахи. Кто-то, случалось, мог сболтнуть лишнее под воздействием винных паров или в пылу ссоры. Однако власти принимали болтовню всерьез, и влияние алкоголя не становилось смягчающим обстоятельством. Виновным, если их удавалось изобличить, грозило битье палками и кнутами, вырывание языков, ссылка или даже казнь.

Историк не располагает прямыми источниками для изучения народного мнения о царе в XVI веке, тогда как похожие документы, датированные следующим столетием, уже находятся в его распоряжении. Поэтому оценить степень новизны подобных умонастроений трудно. Однако мы все-таки можем предположить, опираясь на известные нам факты, что Смута смела заслоны, удерживавшие слово «царь» от опошления и повседневного использования народом. В XVII веке это слово то и дело звучало в разговорах, хотя они и осуждались за «несоответствие» официальной концепции: так, при первых Романовых начала вырабатываться новая судебная формула – «непригожие речи». Многие доносы были посвящены преступному уподоблению себя царю, нередко обозначавшемуся просто словом «государь».

Источники свидетельствуют, что в то время в стране был целый сонм царей и государей (эти два понятия взаимозаменяемы). Люди какого-нибудь местного «государя», например помещика, сравнивали своего господина с царем, утверждая при этом, что первый «главнее» и «лучше» второго или «равен» ему. Почти всегда эти слова произносились во время ссоры или спора, когда один из собеседников ссылался на службу «Великому государю», что должно было сделать его недосягаемым для нападок противника, на что последний отвечал, что не признает главенство «Великого государя», поскольку есть, дескать, и другие государи. Последние стояли ближе к простому смертному, чем царь, и зависимость от них была теснее. «Великий государь» был одним из многих, и его власть простиралась далеко не на всех. В подобным обозначением фигуры Государя проглядывает целая иерархия, в которой царь далеко не всегда самый главный, не всегда тот, кого больше всего боятся. Крестьяне, принадлежавшие Церкви, утверждали, что монастырские власти «больше», чем Великий государь. Для обитателей уездных городов было обычным делом говорить «наш царь – воевода», добавляя со значением: «он у нас под боком» или «что нам Москва? Наша Москва – … (следует название их города. – К. И.)». В этих источниках фигурирует редкий глагол «государиться», то есть брать на себя исполнение функций государя. Его употребляли в отношении зарвавшихся воевод, которые ведут себя словно государи, присваивая прерогативы царя.

Зачастую отождествление себя с монархом происходило, когда кто-нибудь старался выделиться из общей массы. Люди назывались царем или близким к нему человеком, когда стремились отстоять свои права, привилегии, полномочия, будто все это – монополия царя. Нет никакой необходимости называть имя конкретного монарха. Мечты о справедливости выражались не словами «Если б я был судьей…» или «Если б я был палачом…», но словами «Если б я был царем…». С другой стороны, любого, кто был в состоянии оказывать покровительство, имел возможность помогать, защищать или наказывать, могли окрестить «государем».

Подобная языковая стратегия отражает практику повседневного использования одного из аспектов идеологии монархической власти в России, оппозицию «Сам – остальные», «царь – холопы». По словам одного московита, приведенным в источниках, перед лицом государя все подданные равны, ни один не стоит выше другого. Впрочем, эта максима была справедлива не во всех случаях: широкое распространение элементов титулатуры отражало и иную реальность – воспроизведение в народной среде вертикальных отношений «хозяин – раб». Поэтому власть была затронута мистификациями на самых разных уровнях: появились, например, лжевоеводы. Не таило ли это опасность обесценивания понятий «царь» и «государь», которые, распространяясь все шире, присваивались столькими лицами? Тем более что среди произносивших непригожие речи были и такие, кто от разговоров (когда человек похвалялся родством с царем или каким-нибудь местным царьком) переходил к делу, пытаясь реализовать свои амбиции.