В процессе Смуты политическая мистификация сильно сказалась в борьбе элит. А народ научился ее использовать. С начала XVII века та сила, которую уже называли самозванчеством, стала излюбленным средством противодействия угнетению, но столь же часто и орудием в руках авантюристов. Впрочем, граница между двумя полярными вариантами часто была весьма зыбкой. Принимая в расчет лишь личные цели лжецаревичей, мы упускаем из виду интересы коллективных субъектов, которые присваивали конфликт себе и оказывали на него существенное влияние. Самозванец вполне мог преследовать личные, корыстные цели, но он не был в силах предсказать последствия своего выхода на сцену. Приведем пример социального присвоения индивидуального акта, найденный исследовательницей Валерией Кивельсон: в июне 1665 года воевода Сергей Быков, назначенный царем в Лухский уезд, отправил одного из своих людей, Щигалева, на розыск по деревням тех подданных, кто не явился в местную администрацию для выполнения задач, возложенных на уездное дворянство. По пути Щигалев встретил двух бродяг: простого служилого человека Ивана Маслова и беглого солдата из донских казаков Ивана Аксаева. Маслов прилюдно заявлял, что послан царем на смену Быкову. Москве пришлось дважды обращаться к Быкову с предписанием отправить эту парочку под конвоем в Москву, что по обычаю должно было делаться за счет местного бюджета. Во втором послании двор обвинил Быкова в «безмерной скупости», помешавшей ему послать виновных в столицу, что свидетельствовало о небезосновательности враждебного отношения к воеводе местного населения. В ответном письме Быков просил прощения и объяснял, что отправил в Москву Аксаева, а Маслов таинственным образом исчез. Жители уезда, вне сомнения, содействовали его бегству. Все луховское население, включая местное дворянство, недовольное своим положением, прекратило подчиняться Быкову и встало на сторону Маслова, утверждая, будто верит россказням пары мошенников. Неважно, подлинная это была вера или притворство: нас интересует ее функция. Каждый искал в этом свою выгоду: местное дворянство пыталось уклониться от службы, горожане и крестьяне видели в том возможность не платить налоги и увильнуть от обязанностей, возложенных на них в городе. Но поскольку их отказ затрагивал две важнейших сферы – налоги и службу, – они нуждались в благовидном предлоге. Маслов как раз такой предлог предоставил. Таким образом, народ мог какое-то время протестовать против официального порядка «назначений» и бойкотировать его, сохраняя царскую власть, представляемую Масловым.

Смутное время закончилось откровенной инверсией привычных норм: Михаил Романов, холоп перед царем и Богом, – пусть его семья и породнилась с Иваном Грозным через первую жену Анастасию Романову – стал царем, то есть великим государем. Кроме того, он был четвертым царем за прошедшие пятнадцать лет – после Бориса Годунова, Дмитрия и Василия Шуйского. Все те риторические приемы, которые пустил в ход Тимофеев, силясь доказать легитимность нового царя, свидетельствуют прежде всего о необходимой легитимации этой политической инверсии. Народу, привыкшему к наличию сразу нескольких царей, многих из которых выбирала толпа, труднее всего было принять ту часть официальной идеологии, которая приписывала царский статус, а стало быть, и подлинность лишь одному царю за раз. Историография традиционно изображает народ наивным… Но еще вопрос, кто заблуждается больше, крепостные крестьяне той поры или историки последних двух веков.

Эта глава начиналась с вывода, к которому пришел П. В. Лукин: отождествление себя с царем стало в XVII веке настоящей эпидемией. Так что же выражала эта эпидемия? С одной стороны, это свидетельство коллективного присвоения физического тела царя. С другой, в отсутствие писаных правил, определяющих границы царской власти, – воплощение народных устных и весьма емких толкований функций власти. Развернем два эти тезиса.

После Смутного времени к опыту самозванчества обращались снова и снова, пытаясь достичь личных целей или выражая общие чаяния. Народ взял за обычай объявлять правящих монархов лжецарями или делегитимировать их по умолчанию, признавая истинным царем самозванца. Теперь бунтовщики могли бороться с правящим монархом, не посягая на святость божественного замысла, не совершая греха, ведь если правящего монарха объявляли лжецарем, его тем самым лишали связи с Богом. Своеобразие самозванчества заключалось в том, что оно разделяло власть, в конечном счете принадлежащую Богу, и ее земного носителя. Утверждая, что некий почивший царь или царевич, считавшийся «справедливым», на самом деле не умер, или признавая легитимность самозванцев, суливших людям землю, свободу и веротерпимость, подданные демонстрировали, что высший, глубинный смысл существования царя состоит в том, чтобы быть праведным. В это же время Яков I тщился стать теоморфным монархом, видимым Богом, назначаемым невидимым Богокоролем. Иначе говоря, монархом, который был бы неспособен совершить ни один дурной поступок и не подлежал бы суду. В такой обстановке члены палаты общин заявляли, что у «подданных есть права, гарантированные законами, которые пусть и проистекают от замещающего Бога на земле, все же обязательны и для него самого, ибо, принятые по его божественной воле, они не могут не быть справедливыми, даже если ныне король почему-то думает иначе». С английским королем можно было бороться во имя этого самого короля. Русская мысль развивалась в ином ключе. Царь справедлив, в противном случае он не царь, даже если занимает царский престол. Иными словами, самозванчество есть орудие народа, призванное лишить конкретного царя его божественной сущности, если возникнет такая необходимость. Пусть манера называть себя царем и стала «в XVII веке массовой эпидемией», наплыв царей и царевичей не противоречит сакральной природе царя. Сакральность царя – отвлеченное понятие; ею наделено скорее слово «Царь», царское достоинство. К конкретному царю, занимающему престол в определенный момент, она применима в гораздо меньшей степени; став вещью относительной, она может быть отнята у него в любой момент. В этом случае народ не говорит, что достоинство царя утратило свою божественность, поскольку только Бог может даровать достоинство и власть. Народ объявляет ненастоящим конкретного царя или, чаще всего, признает «истинным государем» какого-нибудь самозванца. Самозванчество – это попытка сказать, что если царь нехорош, значит, это не настоящий царь. Настоящий монарх, избранник Божий, может быть только хорошим царем. Но если подобный изоморфизм между правящим царем и Богом когда-то и присутствовал в коллективных представлениях, то это, похоже, было до начала Смуты, в частности, при Иване IV. Источники склонны подтверждать наличие коллективной веры в неразрывную связь между царем и Богом. С момента прихода к власти Бориса и начала Смуты все изменилось: ни один царь отныне не был хорошим царем, потому что в дело вмешался человек.

Изоморфизм, эта квазигомогенность Бога и царя, стал требованием, предъявляемым к каждому монарху, оружием, направленным против него. Гомогенность больше не считалась врожденным качеством, передающимся по наследству. Если абстрактный царь должен был быть справедливым и набожным, то конкретному царю, находившемуся у власти, приходилось доказывать соответствие этим представлениям своих действий, так как сакральность уже не распространялась на него автоматически. Для каждого конкретного царя она стала желанной, но никогда полностью не достижимой целью. Для народа она была требованием и условием: когда последнее не выполнялось, возникал повод для протестов, а то и мятежей. В этом смысле самозванчество выступало созидательной силой, потому что являлось фактором перемен.