Прежде всег, о аббат считал себя учителем. Его исследовательская деятельность так никогда и не была зафиксирована в «Словаре научных открытий», ни в одном из его пятидесяти двух томов, цитирующих и менее значимых для науки людей. Но в конце концов, кто помнит того, кто преподавал геометрию Ньютону? (Кстати, этого педагога звали Исаак Барроу.)

Даже завершая ужин бокалом токайского или отдыхая от писанины, аббат либо рассказывал Клоду о чем-нибудь, либо проверял его знания. Иногда Оже неожиданно приходила в голову какая-нибудь мысль, и он спрашивал мальчика: «Что ты об этом думаешь?» Клод был вынужден отвечать. Беседа постепенно уходила в другую сторону и либо путала Клода, сбивая его с толку, либо приводила к неожиданному открытию. В последнем случае аббат удовлетворенно замечал: «Таковы, мой друг, прихоти муз».

Он обучал Клода, называя память «шкатулкой воспоминаний». Каждый четверг аббат учил мальчика и проверял его знания, пользуясь методами мнемоники. Сначала содержимое какой-нибудь комнаты исследовалось во всех подробностях, затем Клод должен был рассказать о каждом предмете, вспомнив историю или факты, с ним связанные. (Методику, кстати, придумал не аббат, ее практиковали еще со времен Симонида.[35])

Новость о том, как Клод обучается у аббата, вызвала в некоторых кругах недовольство и подозрение. Сестра Констанция, прослышав, что мальчик не получает должного религиозного воспитания, занесла этот случай в свой список жалоб. Аббат спокойно встретил всплеск негодования с ее стороны и согласился, что Клоду стоит прочитать катехизис. Но это не значило, что он признал правоту сестры. Аббат составил хитроумный план еще до того, как она узнала о пребывании Клода в поместье.

У аббата была одна книга, которая хранилась в очень почетном месте (она венчала стопку, лежавшую на клавесине), – копия «Духовных упражнений» святого Игнатия Лойолы. На форзаце зачитанной книжки имелась надпись: «Жану-Батисту. Да пребудет с тобой Господь. Отец Меркуриан, С.Ж.».

– Кто такой отец Меркуриан? – спросил Клод.

– Достойный человек и учитель! – печально ответил аббат, однако дальше уточнять не стал.

Множество заметок покрывало поля книги – комментарии, вопросы, перекрестные ссылки и даже какие-то непонятные расчеты аббата, сделанные во времена отчаяния и жесткой экономии средств в 1775 году. Надписи занимали почти столько же места, сколько сам текст. Аббат велел Клоду запомнить несколько отрывков. «То, что я тебе сейчас скажу, – самое важное, чему вообще можно научить. Иди с этими словами по жизни, и они помогут тебе и как эмалировщику, и как ученому, и как наблюдателю, и как человеку».

Позже аббат постоянно возвращался к этому уроку: «Первое правило. Главное – понять человека, каким бы он ни был, принять любого, обретающегося на земле: одетого и голого, белого и черного, пребывающего в мире или в войне, в горе или в радости, в болезни и во здравии, умирающего или новорожденного».

– Никогда не забывай этих слов! – сказал аббат Клоду, и Клод никогда не забывал.

В этом и состояло религиозное учение Оже – несколько строк из иезуитского писания. Во всем остальном аббат резко отрицал Церковь. Поэтому он и запретил давать грушам церковные названия и чувствовал себя так прекрасно в богохульном гробу-исповедальне.

Клод спросил аббата об источнике такой жгучей ненависти.

– Скажу так: Христос умер за наши грехи. А я умру за его, – ответил аббат, прежде чем вспылить. – Если ты слепо веришь этой догме – можешь проваливать. Можешь идти туда! – Он указал на видневшиеся вдали пики гор Республики. – О, хирург и его братия с удовольствием примут тебя в одну из своих реформистских школ! Научат, как творить добро, экономить средства и развивать промышленность. Можешь идти к ним, когда пожелаешь, и без толку тратить свое время по воскресеньям. Ты меня понял? А до тех пор будь доволен, что можешь заниматься всем, чем пожелаешь, а не этим вздором, столь любимым баловнями Господними!!!

Клода вполне устраивали его воскресенья, но он был всерьез обеспокоен неожиданным всплеском гнева со стороны аббата. Сообразно своей природе он стал наводить справки.

– Хочешь знать, что поделывает аббат по воскресеньям? Он проводит время в часовне, занимаясь постыдными вещами, – сказала Катрин, женщина, знающая о стыде все. – Я их видела.

– Их? – Для Клода это была новая информация.

Катрин и без вопроса рассказала бы все, что знала. Она объяснила, что религиозные предрассудки аббата связаны с его тайными встречами.

– Я видела их вместе. И Мария-Луиза тоже. Расскажи ему.

– Я не видела, – ответила повариха, – только слышала.

– Давай расскажи ему! Расскажи про шум.

Мария-Луиза отказалась.

– Ладно, ладно, сама расскажу! Там звенели цепи и все такое. Кричал кто-то. В основном аббат. Знаешь ли, я была в Париже и знаю, что за непристойности творятся там ночью. Да, это именно то, что я думаю. Так ведь, Мария-Луиза?

Стряпуха вновь отказалась распространять слухи. Катрин зашептала, рассказывая о похождениях аббата:

– Скорее всего он там с монашкой. Или со священником. А что тут удивительного?

Клод признал, что ничего удивительного в этом нет. Аббат не раз демонстрировал отсутствие каких-либо моральных принципов. Он частенько посылал в Париж незаконные письма, в которых порой похабно описывал монашек.

Кляйнхофф заставил их прекратить сплетничать.

– Перестаньте! Пусть его тайные встречи останутся таковыми.

Клод сомневался, что хочет этого. Для него воскресенья были наполнены сомнениями и подозрениями. Он задавался разными вопросами, как-то: есть ли смысл в получении такого образования на службе у аббата, со всеми его неясными намерениями? Какой вообще становится его жизнь? Постоянная поддержка со стороны аббата в течение недели радовала Клода, но когда мальчик оставался один, он начинал волноваться. Тогда, чтобы избавиться от дурных мыслей, он читал или рисовал. Одна книжка, о классических богах, особенно его увлекла. В ней Клод встретился с Гефестом, вспыльчивым богом огня и кузнечного ремесла, страдающим хромотой. Автор сказки считал, что его уродство является не чем иным, как проявлением божественной иронии, и утверждал, что вспыльчивость бога связана с комплексами, возникшими на почве хромоты. Клод забраковал такую интерпретацию. Он считал, что Гефест стал архитектором, оружейником, кузнецом и изобретателем колесницы именно потому, что его дважды сбрасывали на землю с Олимпа. Из-за своего уродства Гефест стремился создавать прекрасные вещи. От прочитанной сказки Клод снова захандрил. Конечно, он волновался не из-за того, кем был Гефест, а из-за того, кем не был он сам. Развитие его способностей в рисовании и эмалировании будто приостановилось. Последним работам явно не хватало живости и красоты, свойственных его ранним наброскам.

В один из своих воскресных приездов домой Клод рассказал об этом матери. Та ответила: «Не переживай! Сейчас ты в таком возрасте, когда нужно вспахать и засеять множество полей! Время сева!» Ее слова не слишком успокоили Клода. Он переживал, что знания, которые получает, чересчур расплывчаты и не связаны между собой, что они не имеют опоры и парят в воздухе, подобно пылинкам, в лучах солнца. И все-таки Клод не мог отрицать одного противоречивого и поразительного факта: своей отчаянной любви к аббату. Учитель и ученик стали так же близки, как две плиты ручного пресса. Но как им теперь отдалиться?