Слава Богу, президент после нашей долгой беседы больше меня не беспокоил. Очевидно, он понимал, что, если мне что-то понадобится, я сам к нему обращусь. Патриарх никаких комментариев относительно моего приезда на родину не давал и, по слухам, пребывал в усердных молитвах, что, бесспорно, было очень мудро с его стороны. А вот широкая общественность совсем потеряла голову. На второй день после моего приезда в квартиру, где я жил с Эльгой, явился фельдкурьер с письмом из Государственной Думы. Слуги народа изъявили желание послушать меня на одном из своих заседаний, для того чтобы, цитирую: «…выработать подходы к законотворческой деятельности в условиях новых политических реалий». Я написал на полях письма «Молитесь и кайтесь!» и вернул посыльному. Тот не смог сдержать улыбку.

Под окнами нашей квартиры, находящейся в особняке в Деевом переулке, пришлось установить охрану, поскольку все подходы к дому были буквально забиты страждущими. Большинство из них просили жестоко покарать своих соседей, прокуроров, милиционеров, бывших жен и мужей, а также дать им самим побольше денег, чтобы достойно встретить Конец света. Некоторые стремились вызвать меня на дискуссию, чтобы убедительно доказать мне, будто я исчадие ада. Но поскольку время споров уже миновало, я не тратил сил на городских сумасшедших. Да и не только на них.

Мне было важно понаблюдать за реакцией людей и подсказать им верное направление движения.

Идеальным мне виделся срок в сто дней после моего приезда в Россию. Я решил использовать телевизионные возможности, но работать из студии мне показалось неправильным — требовался совсем иной антураж, очень московский и в то же время лишенный традиционной политической окраски. Пожалуй, самым точным местом, на мой взгляд, являлась смотровая площадка на Воробьевых горах. Выступать надо будет в паре с Президентом — сначала он с обращением к народу, а вот потом уже я. Конечно, подготовка к столь грандиозному мероприятию не может быть незаметной, но с другой стороны, любые попытки провокаций мне только на руку. В конце концов, ничто так не поднимает авторитет власти, как публичная казнь!

И все-таки нельзя мне быть излишне строгим к согражданам. Все же им довольно сложно осознать, что привычная жизнь подходит к концу. И куда сложнее принять в качестве апостола человека, который не так давно был известен совсем в ином качестве. И, скажем прямо, качество было не очень. По крайней мере, точно не библейское — что-то несерьезное и сиюминутное. Вот если бы прилетели инопланетяне, тогда бы никаких вопросов не возникло! Невольно вспоминаешь строки из Евангелия: «…не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем, и у сродников, и в доме своем».

Больше всего мне поначалу доставалось от коллег-журналистов. Когда стало понятно, что интервью от меня они не дождутся, тон их статей с относительно сдержанного, вызванного ожиданием каких-либо действий с моей стороны, сменился на откровенно глумливый. Проезжались и по мне самому, и по моему прошлому. Дошло даже до попыток откровенного шпионажа Поскольку до меня им было добраться нелегко, основной удар пришелся по родственникам. Мама оказалась, пожалуй, в самом сложном положении. Газетчики и телевизионщики атаковали ее беспрерывно, требуя все новых и новых подробностей моей жизни. Предложения вести программы на радио и телевидении в любом качестве сыпались на ее голову ежечасно.

За три месяца я видел мать только один раз, на следующий день после встречи с Президентом.

Я поехал к маме один, не взяв с собой Эльгу. Даже не знаю почему, должно быть, меня смутил наш телефонный разговор с утра. Я не услышал в ее голосе привычной радости от общения с сыном — договорились, что я подъеду к обеду. Мама не поменяла место жительства, хотя помощь Кремля пришлась кстати и квартиру расширили за счет соседской жилплощади.

Свежий ремонт. Чистый подъезд, охрана.

Не какая-то бабка, вечно читающая газету, а настоящий прапорщик — кровь с молоком. При моем появлении вскочил, вытянулся во весь рост, жрет обожающими глазами. Я поднялся на второй этаж и замер в нерешительности. Что я скажу своей матери? Мы ведь не виделись с начала всей этой эпопеи, и я успел стать совсем другим. Я уже не ее сын, не тот мальчик, которого она знала и любила. Я так не позвонил — мама открыла дверь сама, услышав мои шаги. Она по-прежнему была очень хороша собой: образец еврейской красоты, должно быть, праматерь Сарра была именно такой.

— Здравствуй, сын.

— Привет, мама.

На звуки наших голосов выбежала моя дочь и бросилась мне на шею. Я обнял и поцеловал ее. Потом поцеловал мать. Все это время меня не покидало ощущение иллюзорности происходящего. Я, конечно, дома и со своей семьей, только вот кто этот самый «я»? Тело, бесспорно, похоже, но вот душа принадлежит уже совсем другому человеку.

Мы вошли в дом и обменялись новостями. Странно, но разговоры о моей жизни и рассказы про то, что произошло с мамой и дочерью в мое отсутствие, совершенно не задевали меня. Я их слышал и даже вовремя улыбался или печалился, но все это происходило где-то на границе моего сознания. Внутри я оставался холодным наблюдателем, понимая, что теперь я совершенно чужд этим людям, по странной прихоти Создателя являющимся членами моей семьи. Все как в Писании: «…и те, кто идут за мной, те моя мать и мои братья». Но не только мои кровные родственники далеки от меня, все эти люди, ежедневно оказывающиеся рядом со мной, еще дальше! Они чужды мне. Зачем они все здесь, зачем заискивающе смотрят в глаза в ожидании приговора? Не их общества я жажду. Все эти беседы — мука, утомительное ожидание возможности вернуться наконец в общество, куда более приятное для меня — в компанию Даниила и Билла.

Печально.

Из размышлений над моим изменившимся «я» меня вывел голос дочери. Полька что-то щебетала о своей учебе в институте и о том, как все ее подружки только и говорят обо мне, и как вокруг нее теперь все вьются и заискивают, и что, наверное, она теперь выйдет замуж за своего мальчика, так что в обозримом будущем я могу стать дедом. Когда мама это услышала, она расплакалась. Горько, навзрыд. Поля, не понимая, что вызвало у матери подобную реакцию, тоже захлюпала носом и стала ее утешать.

— Мама, что случилось? — не повышая голоса, пожалуй, даже излишне отчужденно спросил я.

— Сынок, я же все вижу! Мы тебе стали совсем чужие. Ты такой холодный, мы тебе в тягость. Я, конечно, могу понять, что ты страшно устал и ответственность на твоих плечах такая, что никому и не снилась, и что ты теперь не можешь принадлежать никому — ни мне, ни детям, но я даже не знаю, хорошо ли, что я дожила до такого дня. Меня встречают соседи и просят, просят о помощи. Просят, чтобы я тебе рассказала, вдруг услышишь и поможешь. А я не знаю, как им сказать, что мы и не видимся, и не общаемся. Сегодня мне всю ночь снились родители, я была недавно у них на кладбище — там так хорошо, туйки разрослись, все вокруг зелено и чистенько.

— Я давно там не был, надо бы съездить.

— Конечно. — Мама скорее успокаивала меня. Мы оба прекрасно понимали, что вряд ли я найду время для этого. Да и не только в этом дело. Надо ведь «мертвым оставить хоронить своих мертвецов», а у меня куча дел к живым. Мама тяжело вздохнула и продолжила: