Поговорили про суши-бары, про французские рестораны, про венские кофейни.

Подошла официантка.

Не сговариваясь, мы объявили заказ: «Значит, так: бутылку водки, картошку с селедкой, гурийскую капусту и мясо по-суворовски…»

* * *

Однажды в зоопарке Сан-Диего мы с моим директором Анатолием видели чудесную горилью семью, каждый член которой, несмотря на невольничьи условия, забавлялся в вольере в меру своих представлений о свободе: старшие комично искали паразитов в шерсти друг друга, младшие, как заправские акробаты, совершали немыслимые прыжки и разве что не крутили сальто-мортале, а свободные американцы, китайцы и японцы нимало не смущали их ни вспышками фотоаппаратов, ни наставленными на них видеокамерами. Вдруг от огромной рукотворной скалы отделилась гигантская горилла, похожая на голливудскую «куклу» — совершенный Кинг-Конг из ужастика, сделала пару тяжелых шагов и замерла с взглядом, который даже не может присниться — у людей такого взгляда не бывает. Бабушка обезьяньего семейства вышла в дозор — проведать, все ли в порядке на ее территории? Люди оторопели, и над лужайкой повисла тяжелая тишина; вот такой должна была быть немая сцена в «Ревизоре» — разом прекратились все прыжки, и даже показалось, что они остановились в тех фазах, в каких застал их грозный выход главы горильего клана. Минута прошла в оцепенении. Затем бабка снова слилась со скалой, а жизнь в вольере продолжилась: взрослые вернулись к поискам паразитов, дети — к своим кульбитам, американцы, китайцы и японцы перевели дух и начали восторженно обсуждать увиденную картину, а Толик мгновенно сформулировал закон природы, про который я часто забываю: в мире людей так же, как и в кругу младших приматов, нужно иногда отделяться от скалы, чтобы в вольере сохранялся хоть какой-то порядок.

* * *

Ни с какой не с вешалки! Только в двух шагах от нее начинается настоящий театр.

Я ныряю со ступенек вниз, дергаю на себя тяжелую дверь служебного входа, кидаю на гардеробные плечики куртку, на ходу спрашиваю у охранника, кто из артистов сегодня прибежал первым, — и справа по коридору натыкаюсь на настоящий Сезам вахтанговцев — знаменитый актерский буфет. Здесь за два часа до открытия вам не откажут в чашечке кофе. И пока гудит мясорубка и шипят противни, пока огромная кастрюля проглатывает одну за другой лысые картофелины, вам разогреют булочку или предложат шоколад, нальют компот.

В 12.00, когда театр зажужжит, как улей, вы без копейки денег сможете получить полную тарелку пшенной или овсяной каши. Здесь, за видавшими виды столиками сидели Ленин и Калаф, принцесса Турандот и Анна Каренина. Здесь в середине дня какой-нибудь театрал, любящий театр не меньше Белинского, обнаружит своих кумиров жующими, вытирающими салфетками рты, повторяющими тексты, сплетничающими, хохочущими или даже рыдающими. Здесь толковые головы осеняются идеями, а пустые желудки наполняются снедью — наверное, точно такой же, как в других театральных буфетах, где мне выпадало перекусывать, репетировать или просто встречаться с друзьями. Шутливые постеры на стенах, елочки на столах, сумки, папки, ноты, реквизит и непременные опорные палки стариков. О да, пьяница Шмага был прав — «место артиста в буфете». Здесь даже вчерашний студент со скудным бюджетом не заметит потери.

«Что у нас сегодня на второе, Галочка?» — «Есть печень, есть языки, отварная говядина. Драники. Запеканка. На гарнир — картошка или рис? Салатик, как всегда?» Если бы только не эта рыба под двумя этажами из моркови и майонеза! Зачем эти маленькие хитрости? Я уже не поведусь на пожилую горбушу в серо-розовой шубке.

Но после всякого блюда здесь надолго остаются за столиками, если позволяет время и не надо бежать на спектакль или репетицию. Сюда приходят и в не занятые работой дни — чтобы вспоминать, шутить, строить планы или обсуждать общие промахи. Вахтанговский буфет — это меньше всего столовая или даже ресторан. Это актерский клуб, в котором царит только один интерес. Нет, не к еде. К искусству.

* * *

В нашем веселом цехе трудится один благочестивый писатель, в присутствии которого мы обыкновенно остерегаемся чертыхаться или — упаси боже! — материться. Несмотря на свое иудейское происхождение, он повернулся к христианству еще при жизни Александра Меня — в ту пору, когда принадлежность к любой конфессии считалась если не опасной, то предосудительной. Семя прозелитизма проросло в решении обратиться в православие еще одной еврейской женщины, чей эстрадный репертуар не всегда сообразуется с текстами Священного Писания. Экскурсия в любом гастрольном городе у этой религиозной пары всегда начинается с посещения храма, и надо ли говорить, что и на самом маршруте при виде каждой церкви они осеняют себя крестными знамениями! Но вот — удивительное дело — если бы меня сейчас посетила озорная мысль поведать светской Москве о какой-нибудь личной тайне, я бы непременно набрал телефон нашего веселого прозаика и сопроводил бы открытый секрет всего одной просьбой: «Ну, только это между нами, ладно?»

Возможно, в иных поступках он следует какой-то неведомой мирянам христианской заповеди?

* * *

Пьесу «The Present Laughter» (1939), которую можно найти в Интернете под заголовком «Настоящая комедия», два Михаила — Козаков и Мишин — решили назвать «Цветок смеющийся», выбрав для названия строчку из Шелли, которая по ходу спектакля звучит из уст главного персонажа — артиста Гарри Эссендайна.

Когда-то Гарри играл сам Михаил Михайлович. Вернувшись в Россию, он снова обратился к пьесе Пола Кауарда и роль Эссендайна предложил мне. Инна Милорадова, владелица целого театрального агентства, вложила в новый спектакль душу и сердце, а главное, немалые деньги: первое время, пока не заводили речь о гастролях, «Цветок» шел в роскошных двухъярусных декорациях с великолепной винтовой лестницей и игровым балконом.

Потом мы играли в более скромном сценическом оформлении, которое тоже придумала Юля Акс. Оно позволяло нам гастролировать и кочевать с площадки на площадку. В общем, мне в который раз повезло. Роль, которую когда-то играли сам Лоуренс Оливье и Михаил Козаков, неожиданно перепала мне. И Михаил Михайлович, кажется, был мной доволен.

* * *

Мой преподаватель английского, молодой лингвист из Бостона, по-русски, слава богу, не говорил. Я был уверен, что при таком раскладе дела пойдут быстрее. Он честно признался, что никогда не слышал обо мне, но люди, которые нас свели, предупредили его, что в России многие меня знают.

— Это так, — согласился я, потупив взор и пытаясь выглядеть как можно скромнее. — I’m a comedian.

— O, comedian! It’s nice! — поддержал меня воспитанный преподаватель.

Мы быстро одолели нехитрый типовой тест и решили, что есть смысл углубиться в сложные глагольные формы.

— Ты знаешь Семенович? — спросил меня лингвист.

— Аню? — удивился я.

— Да! — воскликнул преподаватель. — Анна Семенович. Ты ее знаешь? — В глазах моего нового наставника вспыхнула надежда.

— Конечно! Мы знакомы!