Даже после разговора с Мажитовым Касбулат несколько раз, останавливаясь на ночной улице и глядя в небо на редкие звезды, думал: «А не послать ли мне все к чертовой матери? Не уехать ли куда-нибудь подальше с Шарипой? Хоть в чабаны пойти, а?»

Даже когда писал обстоятельно аргументированное заявление о необходимости перевода в другой район, даже тогда что-то в этом же роде, словно сквозь сон, ворочалось в душе. Он боялся увидеть ее, чтобы вновь все не проснулось, и зашел только за день до отъезда.

…Не надо вспоминать эту встречу. Зачем это тебе? Лучше о чем-нибудь другом подумай. О снегозадержании, например, об этом проклятом буране. Как завтра поедем? Надеюсь, Жуматай не забудет цепи, этот старый плут… Вот правильно, так-то лучше…

Не надо вспоминать эту встречу! Лучше ущипни себя за руку.

Прощальный монолог был подготовлен заранее и в самых лучших выражениях. Любовь его к ней безгранична, он не забудет ее до последнего мгновения жизни, но против жестокой судьбы человек бессилен…

Шарипа встретила его по обыкновению тепло и приветливо, словно ничего не случилось.

— Раздевайся, проходи, сейчас приготовлю чай.

Касбулат от неожиданности даже растерялся. Красивый и мрачный монолог вылетел из головы. Неужели она еще ничего не знает? Неужели придется объяснять все сначала?

— Не надо чая. Я очень спешу, — смущенно промямлил он.

— Нет уж, так у нас не принято, — весело сказала Шарипа. — В дальний путь не отпускают с пустым желудком.

Знает она, знает, не может не знать. Знает и ничуть не печалится, и голос у нее не дрожит. Он себя терзает, мучается, разрывается на части, а ей-то, оказывается, все равно. Вот цена его страданиям. Хотел с такой бездушной женщиной связать свою судьбу!

За чаем Шарипа, как и положено, занимала его всякими разговорами, с интересом расспрашивала о том районе, куда он направлялся. Он хмурился, отвечал неохотно, сквозь зубы. Его терзала досада, что Шарипа оказалась недостойной его великой, чуть ли не вселенской трагедии.

Вдруг он увидел, как дрожит ее рука, державшая чашку чаю, услышал, как тоненько звенит ложечка… Он резко поднял голову. Глаза, захваченные врасплох, выдали Шарипу. Он сразу понял, как малы все его терзания рядом с ее горем, вся его «бесконечная любовь», «жестокая судьба»… Как ничтожно, как пошло… Репетировал свой монолог, как какой-нибудь бездарный актеришка…

Он тяжело поворачивается на другой бок. Скрипит под ним деревянная кровать. Сабира, проснувшись, подает голос со своей кровати:

— Что не спишь? Может, нездоровится?

Вместо ответа он что-то глухо бурчит. Жена сладко зевает, устраивается поуютнее. Снова безмятежное посапывание.

«А для нее хоть трава не расти, — думает Касбулат. — Неплохо иметь такой душевный покой. Неужели она забыла, забыла совсем о той истории? Как странно все это. Тогда мы даже не объяснились, и пятнадцать лет она ни разу, ни одним словом… Все исчезло, как какая-то сущая ерунда, словно кошка засыпала свою дрянь…»

Он снова переворачивается. Хоть бы уснуть. Скоро, наверное, начнет светать, а за окном все воет. Ой, разгуливается буран…

7

Поставив коня в колхозную конюшню, расседлав и положив перед ним охапку сена, Каламуш направляется к общежитию школы. Эх, как ему хочется задержаться пару дней на колхозной усадьбе!

Он проходит по некрашеному рассохшемуся полу невысокого саманного дома и останавливается у дверей пятой комнаты. Здесь все ему знакомо, каждая тумбочка. На его кровати в углу разлегся горбоносый Саден — Кок-Кошкар, как прозвали его ребята. Совсем еще недавно был ведь салажонком, а, смотрите пожалуйста, переселился уже в комнату старшеклассников.

— С приездом, Каламуш-ага, — небрежно говорит Саден, словно только его и дожидался.

— Где ребята? — спрашивает Каламуш.

— Где же им быть? На занятиях.

— А ты что здесь валяешься?

— Увы и ах, я заболел, — весело отвечает Саден и добавляет уже грустно: — кажется, простудился. — Голова его бессильно опускается на подушку.

— Чем заболел — мигренью или ленью?

— Ужасная температура, — доносится с подушки умирающий голос.

— Дай-ка пульс пощупаю.

— Честное пионерское, агатай! Вернее, честное комсомольское, агатай! — восклицает Кок-Кошкар, закрывается с головой и сжимается в комочек.

Сбросить его с постели для Каламуша дело пяти секунд.

— Я на этой кровати пять лет бока протирал и сегодня буду на ней спать, а ты поищи себе место у салажат, — деловито распоряжается Каламуш. — Сейчас я иду в правление переговорить с председателем по важному делу, а к вечеру вернусь. Не забудьте чаю приготовить.

Рожица Кок-Кошкара расплывается в хитрой улыбке.

— Я думаю, Каламуш-ага, что Зюбайда тебе даже мясо по-казахски приготовит.

Короткая погоня заканчивается поимкой маленького интригана.

— Ой, агатай, прости, больше не буду! Агатай!

— Перестанешь ты меня заводить Зюбайдой или нет? Вот оторву голову, суну ее тебе под мышку и скажу, что так и было. Еще одно слово про Зюбайду — и будешь голову свою носить под мышкой.

— Больше ни одного слова, агатай! Все забыл, клянусь! Даже когда на свадьбу пригласите, не пойду, не поверю.

Каламуш идет к правлению колхоза по длинной улице мимо редких домов с плоскими кровлями.

Надо было бы зайти в школу, но лучше, пожалуй, сделать это через пару часов, когда кончатся уроки. Ребята высыпят из классов, шумно окружат его, Каламуша, настоящего чабана. Разинув рты, они будут смотреть на него, слушать деловой, чуточку усталый рассказ о дальнем отгоне. Такие минуты были Каламушу очень даже по душе.

Честно говоря, школа — это главное, что тянет его на центральную усадьбу. Черная парта, на которой сохранились еще вырезанные им инициалы, первая жажда увековечиться. Коридоры… По ним он так много бегал. Волейбольная площадка… Кто обладал самыми сильными «гасами»? Замнем для ясности.

Но есть и еще кое-что, может быть, самое главное. Зюбайда… Она будет стоять чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой