Зетлинг машинально провел рукой по шраму на щеке.

– Вы слушаете меня?! – раздраженно спросил Вершинский. – Знаете, я вижу… – полковник, очевидно, ожидал встретить в Зетлинге страх, но, столкнувшись с оскорбительным невниманием, окончательно забыл о сдержанности. – Я найду на вас управу! Вы поплатитесь! Здесь вам не партизанская шайка, здесь штаб регулярной армии! А ваши методы извольте оставить для Махно!

Зетлинг отдал честь и вышел. Действительно, за те полтора года, что прошли с нашего расставания в Бердичеве, Дмитрию Родионовичу пришлось вынести слишком многое. Тогда, промозглой осенью семнадцатого, он лишь чудом добрался до Киева. Поддавшись первому порыву, собрался было на юг, в Крым, откуда надеялся навсегда покинуть ошалевшую Россию. Но в Киеве была неразбериха. Город переходил из рук Рады к большевикам, а те, в свою очередь, отступали под ударами петлюровцев, махновцев, немцев и еще невесть кого.

Путь на юг был отрезан, а закончить свою жизнь в подвале ЧК Зетлинг не мог. Бегство на Дон, Ледовый поход, гибель Корнилова, холод, голод и отступление, гноящиеся раны и измождение – все было в жизни Дмитрия Родионовича в эти полтора года. Он стал суров и молчалив, но выстоял. В этой войне для него было все понятно – где враги и где друзья. Он знал, что делать, и знал, как. И делал.

Сегодня же утром произошло событие, которое выбило Зетлинга из привычного образа мысли и чувства…

Выйдя из гостиницы, Зетлинг пересек Александровскую улицу и пошел вниз по Платовскому бульвару. По левую руку от него высилась громада здания Войскового круга и бронзовый памятник Платову. Зетлинг с интересом рассмотрел монумент, тем паче, что вовсе не спешил на неприятную беседу с Вершинским, заговорил с молодой казачкой, торговавшей пряниками, и уже было собрался с духом и направил свои стопы к штабу войск… но вдруг, случайно обернувшись, в полусотне шагов за спиной, в пролетке с откинутым верхом увидел человека. О! Если это был он?! Эти черты, клянусь, не забыл ни один из тех, кто имел несчастье узнать их обладателя. В пролетке сидел мужчина в черном сюртуке с непокрытой головой, в правой руке он держал трость, а левой закрывал глаза от слепящего солнца. Лоб его был высок, а черты грубы. Серое лицо и желтые глаза по-звериному ухмылялись. Это был Аваддон…

«Неужели же и он здесь? – размышлял Зетлинг, протискиваясь в городской сутолоке. – Это почти невозможно. Он, и в самом сердце Белого движения. И если так…»

Но Зетлинг не был склонен предаваться иллюзиям.

«В конце концов, – думал он, – я видел его какие-то мгновения. Потом пролетка тронулась, а он закрывал лицо ладонью, и наверняка различить черты было невозможно. Скорее всего воображение, нездоровая психика, усталость, наконец. Но нельзя исключать самого страшного. Действительно, где ему быть, если не здесь? Это его стихия. Проникнуть в самое сердце, в душу, растревожить, смутить и столкнуть, а после бесследно исчезнуть. Если это был он, то неслучайно».

Из общения с Аваддоном Зетлинг, безусловно, извлек один урок. Он убедился, что побеждает тот, кто умеет ждать, а время, данное ожиданием, не тратит попусту, но собирает силы для решающего удара.

Тем временем, пока Зетлинг предавался размышлениям и был принужден выслушивать гневные речи полковника Вершинского, ротмистр Минин погрузился в обыденность новочеркасских окраин. Северная застава бурлила. Пыльный большак, ведущий к городу и простирающийся тонкой лентой до самого горизонта, был запружен телегами, пешими путниками и одинокими всадниками. В город тянулась нескончаемая вереница повозок с зерном, румяные развеселые казачки гнали скот. Вся эта шумная и беспокойная людская масса едва втискивалась в узкое пространство городских улочек и устремлялась к рынку.

Минин расспросил встречного казака о трактире «Соловей-разбойник» и, узнав, что место это лихое, что собираются там охочие до приключений казаки из близлежащих станиц да городские забулдыги, решительно пошел ко входу. Над грубо сколоченной деревянной дверью висело кошмарного вида, посеревшее от времени, пугало, видимо изображавшее легендарного былинного злодея. Над пугалом красовалась медная вывеска, на которой два несуразных большеголовых петуха сцепились в яростной схватке над кряжистыми кособокими буквами.

Минин укоризненно покачал головой и вошел внутрь. Обстановка заведения, несомненно, была приличнее, нежели его внешний облик. Ротмистр сел за один из свободных столиков и заказал квас с ржаным хлебом. Пожилая официантка с развязной улыбкой услужливо поклонилась и исчезла на кухне.

Минин огляделся. Несмотря на ранний час, в трактире практически не было свободных мест. Разношерстная публика с беззаботностью вкушала незамысловатую пищу и утоляла жажду, вызванную небывалой жарой и напряжением Гражданской войны. Кое-кто уже был пьян… Вдруг Минин, к своему изумлению, увидел знакомое лицо. Это был не кто иной, как есаул Куцеба собственной персоной!

Этим утром храбрый есаул был отпущен с гауптвахты по распоряжению полковника Тишевского. И сейчас, превозмогая естественную тягу к службе Отечеству, он поедал окорок, запивал его пивом и изливал на своих сотоварищей негодование от несправедливости власть имущих. В самый разгар пылкой речи, когда проклятия уже перестали перемежаться с аргументами, есаул ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. Он обернулся. За спиной, улыбаясь, стоял ротмистр Минин. Как писали в таких случаях классики, над столом повисло тягостное молчание. Куцеба и трое его товарищей, напуганные нежданным поворотом событий, молчали в страхе перед неизбежностью ареста и суда, а Минин смотрел на них необычайно добрыми и большими глазами. Наконец один из казаков опомнился и встал, уступая место ротмистру. Минин сел. С жалостью и любовью он заглянул в глаза каждого из застанных врасплох смутьянов и повелительно кивнул головой. Трое казаков сейчас же исчезли.

Ротмистр Минин обладал редким талантом – он умел повелевать людьми. Секрет этой способности был в том, что человек, выполнявший его волю, не чувствовал себя униженным, но ощущал себя избранным и воспринимал приказ как особое благоволение.

– Меня выпустили с гауптвахты и сегодня дали выходной, – оправдываясь и робея, Куцеба замолчал.

– Есаул, – начал Минин, – простите, не знаю, как вас по батюшке?

– Иван Исаевич.

– Так вот, любезный Иван Исаевич, я должен принести вам свои извинения. Видите ли… Вы должны понять. Посольство генерала Алмазова было захвачено врасплох в пути, сам генерал и его спутники погибли от рук большевиков. Я уверен, что это не случайность. А значит, в штабе войск есть предатель, который и стал виновником гибели посольства. Вы как военный человек должны понимать, что такому нельзя попустительствовать. И представьте, что должен был я подумать, узнав, будто вы без всякой причины не явились в положенный час к месту сбора, а потому не отправились вместе с посольством?! Конечно, вы первым делом попали под подозрение! Да, – Минин покаянно склонил голову, – мы были с вами несправедливы и жестоки. Я прошу у вас прощения.

Несчастный есаул наконец осознал, что его не будут карать за те опрометчиво высказанные претензии и проклятия, которыми он только что заклеймил чуть не все руководство Белого движения. Он недоумевающе смотрел на Минина и не знал, что отвечать.