– Дело в том, – вмешалась Мария Александровна, – что мой кузен, Николай Николаевич Гольц, убитый в том же семнадцатом году солдатами взбунтовавшегося полка, как-то раз подарил мне шкатулку с картинками… – она запнулась.

– С эротическими картинками, – помог Зетлинг. – Он был юноша с юмором, что, однако, не уберегло его от расправы. И эта самая шкатулка неизвестно для чего стояла в буфете в гостиной. Решив действовать на широкую руку, я вручил эту шкатулку графу и велел тотчас ехать с ней в Одессу и вручить ее контрабандисту Гришке Чумному.

– Кому?! – сквозь смех простонал Минин.

– Естественно, что вовсе такого контрабандиста и не существует. Но, сами понимаете, нужно было спровадить этого субчика из Питера, иначе б его запросто укокошили. Так вот, представь себе мое изумление, когда вчера я увидел Гутарева у дома Глебова.

– Да, – Минин откашлялся и принял подобающий серьезный вид, – думаю, это неспроста. Тем паче, что он, по-видимому, личность пылкая и восторженная…

Рассуждение Минина прервал стук в дверь. Петлицкая пошла открывать. Минин и Зетлинг остались в гостиной, но отчетливо расслышали слова, сказанные горничной:

– В фойе вас дожидается некий господин. Он просит доложить, что желает быть принятым, он представился графом Алексеем Алексеевичем Гутаревым.

Все смешалось в гостиной Петлицкой. Мария Александровна, раскрасневшись, старалась принять торжественный вид. Зетлинг встал с кресла и, обогнув гостиную по широкой дуге, остановился у книжного шкапа, боком ко входу. Лишь Минин сохранил видимость хладнокровия и, подперев голову тяжелым кулаком, приготовился встретить гостя.

Наконец дверь отворилась, и на пороге появился граф Гутарев. Перемены, происшедшие в Алексее Алексеевиче, были разительны. Два года скитаний сделали из рафинированного, восторженного юноши мужчину. Высокий лоб графа рассекала глубокая морщина, густые брови тяжело нависали над прежними зеленоватыми наивными глазами. Граф Гутарев остепенился, с его внешнего облика спала фальшивая маска безалаберности. Но даже самые тяжкие испытания не вынудили его отказаться от манеры держаться франтом. Он был одет в пепельного цвета сюртук, фисташковые брюки и апельсиновые штиблеты. Сей туалет, приличествующий беззаботному курортнику, дополняли фетровая шляпа и трость.

Нужно признаться, добрый читатель, что наш граф был отнюдь не в восторге от поручения Зетлинга ехать в Одессу, тем паче, что путь пролегал через иллюминации крестьянских бунтов в Центральной России и самостийную Украину. Но путь графа освещала счастливая звезда. Ему без труда удалось добраться до Киева, и даже опрометчивые увлечения юного посланца кипучей жизнью киевской богемы не помешали ему в середине сентября оказаться в Одессе. И здесь произошло возмутительное. До сих пор граф, следуя исключительно собственным непоколебимым представлениям о чести и долге, не заглядывал в шкатулку Зетлинга. Но так случилось, что, раскладывая вещи в гостинице, граф по неосторожности выронил шкатулку, и из нее на пол высыпались картинки, скажем прямо, возмутительного содержания. Но не пугайтесь, мой нравственный читатель, нам, современникам века свободы и народовластия, эти фотокарточки показались бы милым шаржем, доброй шуткой, тем более не слишком интересной, даже банальной, ибо подобное нынче встречается на каждом углу.

Это был первый удар по убеждениям графа. Но, посчитав дело излишне таинственным, он почел за лучшее со всей энергией взяться за поиски Гришки-контрабандиста, с тем чтобы тот разрешил загадку Зетлинга. Какова же была радость достопочтенного графа и каково должно было бы быть изумление Зетлинга, когда в одной из портовых таверн старый прожженный биндюжник с продувной физиономией указал на своего соседа по столику. Господин этот обладал яркой еврейской внешностью и выделялся на фоне прочих посетителей таверны увесистостью кулаков и наганом, заткнутым за малиновый турецкий пояс. Восхищенный успехом граф без промедления отрекомендовался и поставил на стол перед недоумевающим прародителем отечественной cosa nostra шкатулку Зетлинга. И каково же было негодование графа Гутарева, когда после выразительной, воистину мхатовской паузы и последовавшего вслед за нею взрыва хохота, его, графа Гутарева, в четыре руки вышвырнули вон. Бегство было не в почете у патриархальной московской аристократии, но на этот раз сей незавидный способ спасения собственной жизни пришелся нашему графу как нельзя кстати.

С тех пор для Алексея Алексеевича начались трудные времена. Последние деньги граф прогулял еще в Киеве, а связь с блюющей большевистским триумфом Москвой была невозможна. Он оказался на краю гибели. Но в этот грозный час что-то вдруг переменилось в графе Гутареве; в нем проснулись инстинкты. Он съехал с гостиницы и отправился на постоялый двор, без особых хлопот продал свой изрядно потрепанный дорогой, но все ж добротный наряд и приобрел хохляцкие шаровары, дубленую куртку с подбоем и сапоги. Он устроился в биндюг и занялся извозом. А время шло, и в Одессу пришли большевики. Но занятые на первых порах птицей покрупнее, они не уделяли личности графа должного внимания. Власть менялась. В город приходили французы, белые, но жизнь оторванной от внешнего мира Одессы оставалась прежней. Граф черствел, сбрасывал жирок, накопленный в московских ресторанах. Однако произошло неизбежное. После очередной смены власти в самом начале девятнадцатого года Алексея Алексеевича взяли. Но и здесь от него не отвернулась счастливая звезда – он попал не в ЧК, а лично к красному командиру Григорьеву. Тот с нескрываемым недоумением оглядел фигуру графа и приказал отправить его на работы по расчистке дорог от снежных заносов. Когда же Григорьев сделался из красного зеленым и предпочел званию командарма титул атамана, то о несчастном, умирающем от голода и отчаяния графе Гутареве вспомнили. Новоявленному атаману понадобился посол для переговоров с киевским бомондом. Графа согрели, накормили, сыскали где-то довольно сносную одежду, выдали деньги, поддельные паспорта и отправили в Киев…

– Мария Александровна! – воскликнул граф и приложился к ручке Петлицкой. – Какое счастье встретить в таком захолустье приличного человека! Когда я узнал, что вы в городе, то радости моей не было предела! До такой степени я истосковался по душе живой! О! Что я вижу?! У вас здесь общество. Представьте же! – Гутарев опрометчиво заглянул в глаза Зетлингу и увидел в них грусть и сострадание. – Дмитрий Родионович… Вы тоже здесь? Признаться, неожиданная встреча…

– А вы рассчитывали застать Марию Александровну в одиночестве? – с усмешкой ответил Зетлинг. – Так мы можем уйти.

– Нет, оставайтесь. Вас я также рад видеть. Должен лишь сказать, что ваше поручение мною выполнено в точности. Однако ваш друг Григорий из Одессы не понял вашего тонкого юмора, и мне пришлось собственной шкурой расплачиваться за это недоразумение.

– Живы остались, и ладно, – Зетлинг сделал пренебрежительный жест рукой. – В Питере много таких, как вы, субчиков постреляли в те дни.

– Благодарю за заботу…

Гутарев покраснел и хотел сказать еще что-то и тем самым выразить свою безмерную обиду. Но был предупрежден Марией Александровной: