— Красавчики?

— Красавчики. Один даже с дредами.

— Вот как? Ты так их называешь? Так они называются?

Слово казалось ему более подходящим для лексикона дочерей. Красавчики. И если бы он сейчас мог засмеяться, он бы засмеялся. Громко и от души. Долго хохотал бы и хлопал бы себя по коленкам. Мать и дочь — охотницы на красавчиков.

— Мужчина, которого я хочу, он красавец, да. Мои подруги всегда говорили: «Да, он не красавец, но он будет отлично заботиться о детях». Они говорили: «Он такой пришибленный, но зато он будет тебе готовить и бегать за покупками, помни об этом». Мои подруги говорили: «Он старый, но зато, когда он умрет, у тебя будет еще куча времени пожить для себя». Посмотри на меня и скажи, что меня ждет? Я тут ходила к гадалке, и она сказала: «В этом году многое изменится. Все изменится». Вот что она мне сказала: «Подожди немного. Все изменится». Посмотри на меня, Йорген. Что должно измениться?

— У нас с тобой двое общих детей, — сказал он.

— Да, и что?.. Я теперь должна этим гордиться и искать в этом спасение? Что такое женщина без детей? Шлюха. Даже хуже. У шлюх бывают дети. И я уже сказала тебе, для рождения детей ты подходил идеально. Я бы не смогла найти никого лучше тебя, Йорген. Никого, кто бы этого захотел, во всяком случае. Но эти дети меня не спасли. Отчаянное желание в глазах мужчины трогало меня больше, чем умоляющие взгляды моих дочерей. Другие матери наивно полагают, что это любовь, но это всего на всего голод, Йорген, обычный голод, они просто хотят жрать. А этот плач, иногда ночи напролет, ты даже затыкал уши поначалу, но потом тебя совершенно не раздражали эти вопли, тебе даже нравилось, тебе надо было к ним мчаться и что-то делать, но я не так представляла себе мою жизнь, мне хотелось большего, чем вечно слушать крики моих голодных девочек.

Он делал все возможное, чтобы только не смотреть на нее. Снова потер голову. Он мог бы покрасить волосы, раз седина так его старит. Он думал, в этом что-то есть, в этих белых прядях. Что его это выделяло. Он думал, что цвет волос придает ему авторитет. Но может, он ошибался.

— Я не знаю, чего ты от меня хочешь, — тихо сказал он. — Я этого не знаю и не хочу знать. Но я не гей. И никогда им не был.

Тут он вспомнил, что видел это во сне, что это все ему однажды снилось, как он стоит с ней рядом в ванной, и она голая. Она часто ходила голышом. Летом она устраивала детские праздники и могла появиться на них полуголой, а то и вовсе без одежды, так что другие родители жаловались на нее, и Хофмейстеру приходилось извиняться и обещать им, что его супруга даже в тропическую жару больше не будет играть с детьми в голом виде в индейцев под яблоней. И в полуголом виде тоже не будет, добавлял он. Потому что знал свою супругу. Но только в том сне все было иначе. И там никто не говорил про геев.

— Кто же ты тогда?

— Кто же я?

— Если ты не гей, то кто ты тогда? Кто ты, черт тебя раздери?!

— Это именно то, что тебе нужно узнать?

— Да. Очень может быть. Раз уж ты сам спросил. Я думаю, что смогу смириться с тем, что произошло, со всем, что произошло, если наконец узнаю, кто же ты такой. Кто ты, Йорген? Кто ты?

Хофмейстер сделал глубокий вдох и убрал руку с затылка. Он увидел, что у нее на бедре синяк. Наверное, ударилась. Или ее ударили.

— Я никто, — сказал он. — У меня были большие амбиции, но я уменьшил их наполовину, а ты потом размолола их в фарш. Я отец Иби и Тирзы. Особенно Тирзы. Вот кто я. Да, не больше того, но и не меньше. Отец Иби и Тирзы. Я — отец.

— Знаешь, — медленно произнесла она, как будто ей было трудно подбирать нужные слова, как будто она говорила на незнакомом языке, — о чем я думаю? Ты никогда не ловил себя на мысли: божечки, как странно?

— О чем ты? Что еще за «божечки»? Что тебе странно на этот раз?

— О чем я? Да ладно тебе, Йорген, не прикидывайся дурачком.

— Я понятия не имею. Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь. Я уже очень давно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ты никогда не спрашивал себя: как странно, что я ни разу не довел собственную жену до оргазма? Надо же. Может, пора уже это сделать или пойти поучиться, как это делать. Об этом ведь написана куча книжек, есть видео с инструкциями, да что угодно. Ты никогда не думал: с этим надо что-то делать, у меня должно получиться, хотя бы один раз. Ты никогда не думал: как ужасно. Для нее. Что она может обо мне подумать? Может, мне поучиться? Может, мне потренироваться? Пока у меня не получится.

Он посмотрел на нее как на мышь в мышеловке, которая простояла на кухне двадцать лет и в нее еще ни разу никто не попадался. А потом однажды утром там вдруг оказалась мышь. Невероятно. Как будто галлюцинация. Явно какая-то ерунда.

Нет, в том сне все было совсем по-другому. Не то чтобы это был очень приятный сон, он был как раз очень неприятный, но то, что происходило сейчас на самом деле, было во много раз хуже.

— Давай закончим этот разговор, — предложил он. — Оденься. И пойдем спать. Надень пижаму. Или футболку. И просто пойдем спать. Как будто ничего не случилось. Тут полно твоих футболок. И пижамы твои тоже никуда не делись. Все на месте. Вся твоя одежда дожидалась тебя.

Он снова мельком глянул на синяк у нее на ноге. Она была такой невнимательной, такой неловкой. Она часто во что-то врезалась. На ней были розовые трусики, приятный розовый цвет, лососевый. Не яркий розовый «вырви глаз», хотя в нем тоже что-то есть. Что-то возбуждающее, может, именно потому, что на него больно смотреть.

— Я очень хочу знать, — сказала она. — Есть несколько вещей, которые я должна выяснить, раз уж я здесь. И это — одна из них.

Он кивнул.

— Ты хочешь это знать, — сказал он. — Ты хочешь знать. Насколько я могу вспомнить, хотя вполне возможно, что меня подводит