Надежда качает головой и уезжает на велосипеде.

Дует ветер. Стоя на крыльце, Председатель оглядывает бескрайний русский простор, ему приятно, что земля его так велика и может легко приютить далёкий незнакомый народ, попавший в беду.

Председатель приобнимает Гостя за плечо и приглашает полюбоваться красотой осенней округи.

Председ. Пиздато листья летят… Как в детстве…

1

— Белку не видели? Не приводили Белку ещё? Да тут не то что корова, тут мильцанер с конём потеряется, что за деревня такая, ни хрена не найдёшь, как после пожара!.. Может, хоть зонтик мой кто видел? Сломанный, дырявый, я на скамейку поклала? Где зонтик мой? Упёрли…

Деушка, как тебя, ты положь кота моего. Положь где взяла. Иди, Рыжик, домой… Вот так. А то прошлым летом у Татьяны снимали москвичи, такие тоже культурные, вы, баушк, да мы, баушк, какой у вас котик, а как съехали, я гляжу — где Барсик-то мой? Упёрли! А вы уже купались у нас? Река хорошая… Мы молодые на большак купаться ходили, возле сосёнок, где ключи бьют… Только аккуратно надо, а то течения сильная, снесёт. Ведь Борька мой почему в Васильково женился? Выпили с ребятами, пошли купаться, он звёздочкой растопырился и задремал. И сне-сло его. Очнулся — Васильково. А там уже эта (образное, цветистое, крайне нецензурное, не поддающееся переводу выражение с участием слова «мармеладина») стоит, руки потирает, Натаха… И женился. Снесло потому что. Течения большая…

2

— Слышь, Виктрна, тебе молоко надо? Токо подоил… Возьми за писят… Во, блин, времена, никому молоко не надо… Во люди… Совсем дошли… Как сама-то? Ну да, это да… Конечно… Этсамого… Рыбнадзор пришёл, а у меня всё попрятавши… Восемнадцать кошек, и всем жрать надо… Сети поставил, а шуга идёт, снесло… У нас тут один весной за сморчками ушёл… На третий день хватились, стали искать… Тут течение быстрое… Потом кости-то нашли… Во, навкапывали телефон-автоматов. И у колонки один, и у сельсовета… Если звонит — не бери. Нам оттудова гадости говорят. Кто сколько за свет задолжал или там у кого строение пожароопасное, разбирать надо… Вон Кольки Луковкина дом… Колька сам в Питер уехавши, к другу армейскому на свадьбу… Уж лет двадцать как… А вдруг приедет… Если избу разберём, где ему жить, как воротится… Государство нас в расчёт не берёт… Прошлый год приезжали какие-то, меряли-меряли, а тут мерь, не мерь… Один тут на рыбалку пошёл, ветролёт лётал-лётал, да где уж, а кости потом нашли… Места тут хорошие, ягодные… Хотя всяко бывает, конечно… У нас одни из Машкина по весне на «патриоте» поехали в сельсовет, голосовать, что ли, или выбирать кого… Так и костей не нашли потом-то…

Счас у меня делов много — Витьку похмелить надо… Одной там в Фомино обещал помочь, поросёнка резать… Подруга в Глинках тоже зовёт, котят топить… Моя с Василькова звонит — дети шалят, тоже надо… Ну, бывай…

3

А вот тоже дело было… Юрка с пятого дома… Напротив колонки, зелёная изба, с крылечком с таким… Юрка, значит… Его Нина корову держит, молоко у ней берут по сорок рублей. Она мелочь в пакетики по сто рублей ложит, а пакеты — в кулёк. Этим кульком Юрку била чуть что… Она раз к сестре поехала, а Юрка до того опилси€, девку с трассы привёл, да на ней и помер. Нина в дом — Юрка стынет, девка в шоке…

Нина её сперва кульком, а потом смотрит — пригодится ведь девка.

С Пеновского района, мать с отцом через пьянку погибли, в интернате росла, ни специальности, ничего, а жрать-то надо… У Нины с Юркой своих ребят нет… Оставила её при себе, стала к хозяйству приучать, то-сё… Отмылась девка, отъелась, Нину мамой звать стала… Нина ей парня присмотрела, хромой с Леспромхоза, тихий, трезвый, выдала замуж путём… Близнята родились — «баба, баба»… И как живут… Это ж лучшая семья на посёлке. Любо-дорого смотреть…

— Так он крутой, что ли, какой-то был?

Славка-тракторист привёз доски для столов и теперь присел покурить на бабушкину лавочку. Мускулы у Славки такие большие и крепкие — вот-вот лопнут короткие рукава футболки. На руках — татуировки и шрамы. И толстая золотая цепочка на шее. Подарила Света-магазинщица, привезла из самой Турции.

— Ну пипец… Я за водой чисто вышел, смотрю, тачка незнакомая, и на меня этот прёт… Как его… Из передачи-то, блин, про справедливость, по первой кнопке… Я думаю — ё-ё-ё-ё-ёш твою…

— Крутой не крутой, один конец, закопают теперь в Высоком на кладбище, — бабушка вздохнула и перекрестилась.

Дядя Юра умер позавчера вечером, сообщили в Москву родне, и назавтра, прямо с утра, в деревню начали съезжаться машины с московскими и питерскими номерами. А уж сегодня по деревне ходили люди, которых раньше видели только по телевизору, и пахло повсюду непривычно и сильно, гораздо сильней, чем травой и землёй. Это пахло духами стройных заплаканных женщин, таких красивых, каких здесь не бы-ло никогда.

— Я видел, он лежит, так я думал, он обожравши… — Славка пожал плечами.

— Умный ты больно — «обожравши», — строго сказала бабушка. — Ты его с нашими не равняй.

Дядя Юра лежал в канаве, и это ничего. В деревне принято отдыхать в канаве, если ноги не идут. Так все делают, и Витя Корабель, и мать Ленки Балабановой, и Толич. Отдыхаешь в канаве, а потом приходят какие-нибудь свои, родня, и тащат тебя домой, ругаясь и пинаясь. Но у дяди Юры в деревне не было никаких своих, только старая Первомаевна пыталась потащить его, но сил не хватило.

В деревне часто лежали в канавах обожравши, но никто от этого не умирал. Только дядя Юра. Стало плохо со здоровьем, присел у обочины, прилёг. Дачник из Питера, противный пацан с длинными чёрными волосами, какое-то там «эмо», прочухал — что-то не то, принёс воды.

Дядя Юра попил воды и умер.

Он появился в деревне позапрошлой весной, пришёл с рюкзаком и чемоданом от автобусной остановки, и в давно заколоченном доме Беловых стал гореть свет. Говорили, что он им родня. Дачник. Поживёт лето и уедет. Но пришла осень и зима, а он всё жил в доме с подгнившим крыльцом. Вспоминал с Риткиной бабушкой жизнь после войны, когда оба были малыми детьми. Дарил Ритке ракушки и камушки с моря. Собирал грибы и ягоды, рыбачил. Ездил на старом велосипеде. Сидел за широким деревянным столом у окна и писал на листках, а листки клал в чемодан, чтобы не потерялись.

Похоронили дядю Юру под ветлой, в хорошем месте, и говорили, называя Гошей, — талантливый, искренний, честный. Пожалуй, талантливее и честнее всех нас. И седой дядька из телевизора называл его своим любимым учителем с большой буквы. Почему же они никогда не приезжали к дяде Юре, не помогали ему посадить картошку или починить крышу? Седой запросто мог бы срубить новое крыльцо. А эта, которую ведут под руки, сварила бы ему суп с тушёнкой. Привезла бы денег, ведь за пенсией, даже если в банкомат, надо ехать в райцентр, а весной автобус совсем перестаёт ходить из-за дороги…

Когда уже собрались уходить, красивая тётенька в чёрном (ой, да это же звезда, артистка из сериала, из этого, как его, просто она сейчас ненакрашенная…) молча упала на свежую могилку и пачкала свои светлые волосы и длинные красные ногти влажной землёй, а все стояли и смотрели.