них, между прочим, свои дети, свои проблемы, а у кого ни детей, ни проблем, те не очень-то спешат ими обзаводиться. Родственники? Нет родственников, нет (не вызывать же Кароянову Анну Игнатьевну — старшую сестру, проживающую за тридевять земель в колхозе «Путь Ильича» — у нее, кстати, свои дети, своя семья…).

Юрист — студент-практикант (говорят, сын плановика Говорова, устроенный папашей в трест на время преддипломной практики), — старается выглядеть уверенно, значительно, старше своего возраста. Слушает, не перебивая, кивает, соглашается и даже хочет немедленно звонить управляющему, чтобы «пресечь грубейшее нарушение КЗОТ», даже кодекс потрепанный вытаскивает из нижнего ящика стола, листает, в поисках нужной статьи, но она и без того знает, что не могут, не имеют права посылать в командировку без ее согласия, что у нее ребенок, «не достигший восьми», хотя и не грудной.

Консультант гнет свое:

«Не имеет значения. Раз вы не согласны, значит, и ехать не должны, закон есть закон, и никому не позволено…»

Дальше она не слушает, верней, не слышит. Разумеется, он прав, конечно, прав, однако — в тот момент поняла это окончательно и уже пожалела, что пришла, — сложность как раз с ее согласием, о нем речь, и она сомневается (уже не сомневается?), давать это самое согласие или отказаться, потому и прибежала, скорей за дружеским советом, участием, чем за юридической помощью. Ясно, что не по адресу — теперь ясно. Ведь она знает то, о чем юрисконсульт (человек случайный, временный, без году неделя в тресте) не догадывается и что прекрасно сознает она и управляющий тоже: не поедет в главк, не сможет доказать Климову, и не отменят поправку к плану, а значит, весь год врать, изворачиваться, делать вид, что все правильно, нормально, выступать на собраниях, болтать с трибуны, глядя в зал стеклянными глазами, в то время как в новом микрорайоне воздушным замком повиснет недостроенный комплекс «детсад — ясли», школа, семь жилых девятиэтажек и еще с десяток незавершенных объектов будут пугать прохожих своими голыми, как после артобстрела, каркасами. Чья вина? С кого спрашивать? С Дашкова? С заказчика? С бездельника Камышанского? Или, может, с папаши юриста этого, с бывшего зав пэпэо Говорова, с чьей легкой руки переиначили план? Так ведь с него, Говорова, уже не спросишь, подписал бумагу — и на пенсию, с грамотой и ценным подарком от благодарного коллектива, а вы расхлебывайте…

Вместо того, чтобы поблагодарить юриста, а может, подвинуть — молча! — телефон: «На, звони!» (и он бы позвонил, по глазам видно — позвонил бы), она стала тушить, что сама же и подожгла.

«Ни в коем случае», — сказала твердо, недавно освоенным тоном начальника отдела, и ему, видно, почудилось, что с ним говорят на кафедре — декан или, может, проректор по учебной части, — и дал себя знать рефлекс, благоприобретенный уже на первом курсе.

«Хорошо, как знаете, — и, разочарованно, пряча кодекс: — Напрасно вы так, закон на вашей стороне».

«На моей, на моей, а то на чьей же, — соглашается она уже на ходу, поднимаясь к себе на второй этаж. — Толку-то с того?!»

Возвращаться в отдел не хочется, надо успокоиться, остыть, привести мысли в порядок — перекурить, что ли (курит она редко, от случая к случаю, а дома вообще никогда). Вот только где, не в коридоре же, на глазах всего треста.

Поднялась этажом выше, заглянула в профком, к Кузьмичу (он и выслушает, и поймет, поддержит морально, это он умеет), однако в комнате председателя пусто, пусто и в зале для заседаний. Никого. Вспомнила про объявление — профсоюзный актив сегодня, — ее тоже приглашал, совсем вышибло. Наверно, только что закончили: в воздухе еще висит тяжелое дыхание переполненного минуту назад помещения.

Прикрыв за собой дверь, она медленно идет по проходу между столами, берет с подоконника обрывок тетрадного листа. На нем чьей-то раздраженной рукой, наспех, в одну строчку написано: «20 % потерь рабочего времени, 40 % у ИТР» и несколько жирных восклицательных знаков. Страшные цифры, и без восклицательных знаков ясно, а тот, кто их записал, еще и траурную кайму навел для наглядности. Кстати, и в ее огород камешек: если б пришла, тоже перепало бы.

Сколько их, таких камешков и каменьев предстояло поднять, осилить, сдвинуть с места?..

Между двумя затяжками она во всех подробностях восстанавливает разговор с Дашковым, еще раз недобрым словом поминает Говорова (небось поливает свои цветочки на балконе, перекрестившись подтяжками, — пенсионер!), да и Климова заодно, которого на ее беду недавно утвердили первым замом начальника главка, — тоже помянула. Если б не он, Климов, не рискнул бы управляющий возвращаться к вопросу с планом, на товарищеские отношения рассчитывает (а какие отношения — ну бывший сокурсник, ну открытки к праздникам, редкие, необязательные, две-три за все эти годы, — и все, и только!). Потому и намекнул, не впрямую, конечно, не в лоб, а все же выдал:

«Вы же сами, Александра Игнатьевна, про свежий ветер на последнем собрании говорили. А Климов человек в главке новый, голова у него светлая, может, и убедите, а не убедите, так по крайней мере стыдно не будет, что не предупредили, что ошибочку свою не пытались исправить».

Ошибочку! Вот оно: само сорвалось — готова формулировка…

Формулировка, формулировка, формулировочка… Не раз и не два прокатывает на языке это слово, пробуя его на вкус, проверяя на смысл, пока оно не распадается, в пустое, ни о чем не говорящее сочетание букв и звуков…

Нет, ехать действительно надо, необходимо, кто спорит, но ей-богу, не вовремя, человек она или машина — тут жизнь проходит, летит, вытекает, не поспеть, не задержать, не остановить: Димка, Сережа, дом, работа, отчет — все на ней, висит, тянет, аж к земле пригибает…

«Формулировочка!..»

Размышляет, вздыхает, хмурится Александра Игнатьевна Сухарева, тридцати четырех лет, русская, беспартийная, начальник планово-производственного отдела строительного треста, сидя в пустом зале, одна, за крайним в ряду столом, провожая взглядом струйку дыма, которую вытягивает и растворяет в воздухе слабый сквознячок, идущий в раскрытую форточку.

За окном, невесомая, блестит натянутая нить паутины. Солнечный луч, преломленный неровностями стекла, падает на лицо, волосы, на согнутую в локте руку с коротким золотистым пушком у запястья, упирается в мятый клочок бумаги, на котором цифры, проценты и косой ряд восклицательных знаков.