А ложбинка под локотком! Обращали вы когда-нибудь внимание, как она сидит? Просто сидит за машинкой. А как ходит? Как сквозь тонкую ткань юбки робко, но зримо — вполне зримо! — проступают этакие увесистые… Все, все, молчу, умолкаю…»

В вязкой тишине ему вновь чудится нечто похожее на благожелательное внимание, он позволяет себе расслабиться, высказать осторожное неудовольствие:

«Жестко здесь, товарищи. Скамья какая-то, без спинки… Деревянная, что ли? И ограждение? Зачем? Лишнее это, ни к чему. Да и за что, позвольте спросить? За те полтонны? Так ведь списал я их, давно списал! По-честному, как положено. Акт составили, подписали, в архиве давно. Нет, правда, комар носа не подточит… — И переходя на шепот: — Вы послушайте, товарищи! Послушайте. И вы, гражданин бог, и вы, мадам судьба. Будьте выше, проявите гражданскую зрелость, снисхождение проявите. Закройте глаза, ну моргните разок, веки опустите, взмахните опахалом ресниц, зажмурьтесь чуток — и взовьюсь я ясным соколом, промчусь сивкой-буркой, прошмыгну мышкой-норушкой, пролечу в игольное ушко, никто и знать не будет. Здесь не заметят, не схватятся, если что — спишут на происки иностранных разведок, а там, у вас, штаты, небось, не меньше наших, верно? И дармоедов, небось, не меньше. А я человек полезный, правильный — пригожусь. Верой и правдой служить буду, испытайте только… — И, потеряв выдержку, внезапно меняя тон на капризный и требовательный, почти крикнул: — Вы что там, оглохли, понимаешь?! Шутки шутить с ударником?! А ну-ка, пока я вас за жабры не взял, пока не разозлился по-настоящему, пока органы к этому делу не подключил — извольте подушечку, жестко здесь!!!»

Богочуров броском преодолел пространство, прислонился к двери собственной квартиры и, не отнимая руки, как преследуемый, как ищущий убежища беглец, за которым с воем и гиканьем гонится разъяренная толпа, жал и жал на звонок:

«Маша, ну, Маша, ну, открой, слышишь, ну, я это, я! Ну, Маш, ну, открой!»

Он снова, как при быстром перелистывании книги с иллюстрациями, побывал одним разом у детской площадки, у молочного магазина, проследил за секундной стрелкой, успел пробежать полдороги, опять увидел тюлевую занавеску, синюю «Волгу», отъезжающего со двора Ботика и — оказался у двери с прижатым к звонку пальцем.

«Ну, Маша, ну, не могу же я терпеть столько, ну, не железный же я, ну, Маша, ну, открой, Маш!!!»

Открылась дверь, легла под ноги дорожка, прильнул к подошвам линолеум.

Вот он у стола. В кухне.

Читает записку (или письмо — тайный знак любви несчастной?). Жена пишет (он наспех, не отдавая себе отчета, проглатывает огрызок докторской колбасы, оставшейся после завтрака — на ней след его цельнометаллического, легированного, хромисто-углеродистого, почти волчьего прикуса), а он, еще не поняв, не вникнув, репетирует, обращаясь к двойнику, глядящему на него из мутного зеркала.

«Во-первых, для чего писать, если я уже здесь, если я уже вернулся…»

Нет, не так.

«Во-первых, для чего писать, друг мой Маша, если можно сказать устно, решить, так сказать, в рабочем порядке…»

Так лучше, но еще не совсем то.

«Во-первых, я причинил себе (то есть тебе, то есть Маше) много неприятностей, и жить себе (тебе, нет, ей, ведь речь идет о ней, о Маше, супруге дней моих суровых) со мной (с тобой) было нелегко…»

«Собственно, что она пишет?! Что вообще может написать эта женщина? Рецепт? Приговор? Историю болезни? Свидетельство о смерти?.. Нет, написать-то она, положим, напишет, грамотная, но вот так, чтоб задело, затронуло, чтоб струны запели, чтоб за душу взяло — это вряд ли. Вряд ли. Это ж человек, наивные друзья мои, — человек, неорганизованный для охраны и рационального использования ресурсов нархозяйства. Да что говорить — если начистоту, то ни плита облицовочная, ни алебастр строительный измельченный ее нисколько не волнует. То есть абсолютно! Хотите верьте, хотите нет. Наплевать ей на интенсификацию, на революционные преобразования. И на положение в Лаосе ей тоже наплевать. Гипофиз ей подавай. Железы внутренней секреции. А интересы страны, отчизны, соцлагеря, наконец? А переломный этап истории?.. И с этим существом я прожил восемнадцать лет. Каково?!»

Среди хаоса разбросанных по бумаге знаков Борчагауров не видит ни букв, не видит строчек. Он видит только два слова. И оба эти слова стоят целого письма, да что письма — поэмы стоят («И даже романа.» — думает Боргачауров, но стесняется произнести вслух этот, что ни говори, скользкий, двусмысленный термин — могут неправильно понять, Маргариту приплести, ее ноги, грудь, розовые, как поросячьи пятачки, соски, беззастенчиво поднятые, разведенные, зовущие).

«Вот два слова, — размышляет он, — всего два, а как много в этом звуке для сердца русского слилось! Чувствуете? Осязаете?!»

Два слова, выхваченные из текста. Вот они: «подлец» и «Ботиком».

«Не спрягается», — чутко реагирует Бочрагуров, но его вовремя осеняет, он ловит суть, ухватывает смысл: «Подлец» — это я, а с «Ботиком» она уехала в драндулете».

И проверяет способом, перенятым у разведчика всех времен и народов Ганса-Амадея-Эриха фон Штирлица:

«Если «подлец» — Ботик, то уехать она должна со мной. Но у меня нет драндулета. Кроме того, я муж, следовательно уезжать со мной нет никакого смысла.

Ло-гич-но!

И еще замечание в порядке ведения собрания, в смысле организованной и упорядоченной подачи голосов населением: почему, собственно, с Ботиком? Это, если хотите, аморально, недостойно народного заседателя и даже безнравственно (сколько «н» — одно или два? Камышанский пишет с одним!), безнравственно еще и потому, что мы спали три дня назад, исполнили, так сказать, священный супружеский долг, что в переводе на интимно-курительно-рюмочно-покерный язык означает: я имел ее как женщину. И она, между прочим, тоже имела и, представьте, плакала — плакала, уткнувшись в подушку, сам видел, — надо полагать, от страсти… Нет, нет, безнравственно бросать мужа — мужа, с которым спишь за три для до побега с прохиндеем Ботиком!

На работе тоже возможны неприятности: конечно, никаких официальных объяснений и объяснительных, никаких служебных и докладных записок, а просто так, в порядке дружеского укола, в кулуарах (или колуарах? Если от слова «кал», то «ка», если же от слова «кол», то, разумеется, «ко»), ну совсем незаинтересованно, нейтрально, однако с высоты заслуг и почетных званий, весовой категории и должностного положения, мимоходом, мимолетом (пароходом, самолетом): «А скажите-ка, товарищ