— Прикройте его, — попросила она.

Эсмонд оглянулся, ища что-нибудь подходящее. Это было скудно обставленное помещение, грязная маленькая комната с линолеумом на полу и маленькими ковриками, нарезанными из одного большого ковра, двумя стульями с высокими спинками, диваном с набивкой из конского волоса, раскладывающимся столом с одной сломанной ногой, подпертой цветочным горшком, и книжными полками из гладко оструганных досок, установленных на кирпичах. Спинка дивана была накрыта вязаной шалью ручной работы цвета грязи и гранита, вероятно, принадлежавшей Белл, и именно этой шалью Эсмонд прикрыл тело, за что впоследствии получил выговор от полиции. Стало лучше; нельзя сказать, что атмосфера разрядилась, но мы почувствовали некоторое облегчение. Теперь, когда это лицо и эта ужасная шея были закрыты, появилась возможность открыть глаза, свободно дышать.

— Вам лучше вернуться в дом, — сказал Эсмонд Белл. — И возьмите с собой Элизабет. Я побуду здесь.

— Нет, я остаюсь, — ответила она.

Я пошла назад одна, а через несколько минут приехала полиция. Выслушав мой рассказ, Козетта спросила, как выглядела Белл и сколько ей лет. Я заметила, что она всегда интересовалась возрастом других женщин.

— Как актриса в фильмах Бергмана.

Козетта неверно поняла мои слова, обнаружив, что все еще живет событиями своей юности:

— Ах, да. «Интермеццо». «Касабланка».[27]

— Ингмара, — уточнила я. Наступила эра режиссеров, и уже никто не знал имен кинозвезд. — Похожа на шведскую актрису, высокую и худую, с длинной шеей, но очень мягкими чертами лица, маленьким прямым носом, полными губами, большими глазами. Копна светлых, каких-то льняных волос. Наверное, ей лет двадцать пять.

— Такая молодая? — удивилась Козетта.

Я подумала, она имеет в виду, что Белл так молода, а уже столько пережила, — возможно, так и было. Но мне кажется, именно после этого разговора пристальное внимание Козетты к возрасту стало усиливаться. Как будто она всю жизнь проспала, а проснувшись, в панике обнаружила, что года ушли, и уже ничего не вернешь. Ее лицо приняло печальное, задумчивое выражение, не имевшее никакого отношения к скорби по Дугласу, а также даже к дряблости лицевых мышц, которая появилась позже. Причиной этого стало внезапное пробуждение. Наверное, Козетта представила Белл и подумала, что возможность быть двадцатипятилетней, высокой и красивой стоит любых страданий, трагедии, бедности и лишений. Конечно, я не знаю, что она думала, могу только догадываться и высказывать предположения в свете того, что случилось потом.

— И на следующий день они отправили вас домой?

— Ну, это можно понять. Мы, наверное, мешали. Тиннессе отправили всех по домам, взяли к себе Белл и, думаю, были чрезвычайно милы с ней.

— Но должно было проводиться следствие, так ведь?

— Не знаю. Наверное. Да, конечно, должно. Белл рассказала нам, что случилось потом. Она не осталась вместе с ним в комнате, когда он начал забавляться с пистолетом. Пошла наверх и сидела в комнате, где хранились все его картины. Вероятно, в коттедже было очень холодно, почти как в леднике, потому что обогревался он только мазутными печками. Сайлас пил то же, что и всегда, — дешевое вино с примесью денатурата. Белл рассказывала обстоятельно и спокойно. И самое главное, ее, похоже, нисколько не волновало, что все мы — я имею в виду Эльзу, Паулу, сестру и зятя Фелисити — совершенно чужие люди. Она сидела наверху и смотрела на его картины. Возможно, думала, как их продать; я имею в виду, против его желания. Рассчитывала, что некоторые пейзажи можно отнести в местный паб и попросить повесить в баре, в надежде, что кто-то из посетителей захочет купить какую-нибудь картину. Похоже, Белл с Сайласом были отчаянно бедны — до такой степени, что иногда им было нечего есть, хотя вино у него никогда не переводилось. Как бы то ни было, она сидела наверху, размышляя об этом, и услышала выстрел из «кольта». В самом звуке не было ничего необычного, рассказывала Белл, в отличие от того, что произошло потом. Послышалось какое-то хрипение, ужасный звук, нечто среднее между стоном и бульканьем. Поэтому Белл спустилась, но Сайлас к тому времени был уже мертв.

Не очень правдоподобная история, да? Но тогда я в нее поверила, и Козетта тоже. В отличие от Эльзы, которая несколько месяцев спустя задала мне такой вопрос: если они были так бедны, почему Белл не могла устроиться на работу? В те времена, в отличие от сегодняшних, работать считалось обязательным. Но я не слышала, чтобы Белл работала — ни тогда, ни потом, ни вообще когда-нибудь. От необходимости работать ее избавило странное стечение обстоятельств: за несколько часов до смерти Сайласа от сердечного приступа умер его отец. Он не был богат, но владел домом, в котором жил; завещания после него не осталось, однако он уже давно овдовел, а Сайлас был его единственным ребенком. Дом автоматически перешел к Белл, потому что они с Сайласом состояли в браке — она была такой же замужней женщиной, как Фелисити. Белл продала дом за 10 000 фунтов, и эта сумма, вложенная в акции, давала достаточный доход, чтобы, не работая, едва-едва сводить концы с концами.

Но все это в будущем. Ничего этого я не знала, когда рассказывала свою историю Козетте. Я ждала от нее вердикта, резюме. Собиралась выслушать, обсудить выводы, а затем, если буду в настроении, рассказать (предполагая, что это облегчит мне душу) о пятом вопросе викторины Фелисити, о внезапном страхе и дрожи в руках. Понимаете, я так привыкла видеть в Козетте только слушателя. Когда Козетта говорила о себе, это воспринималось почти как вызов. Но теперь, вместо обсуждения возможной судьбы Белл или странных процессов в мозгу человека, который играл в расстрельную команду со своей женой, она сказала:

— Я купила дом.

Ничего удивительного тут не было — все ждали, что рано или поздно это случится. Я вопросительно посмотрела на Козетту.

Иногда на ее лице появлялось какое-то детское выражение, словно у ребенка, который ждет нагоняя. Я спросила, где находится дом.

— В Лондоне. — Она и так жила в Лондоне. Я молча ждала. — В Ноттинг-Хилле. Тебе понравится. Большой, высокий дом с лестницей из 106 ступенек. Я сосчитала. Я назвала его «Дом с лестницей».

Должно быть, на моем лице отразилась растерянность. Все это было так странно, так не похоже на Козетту. За две недели она нисколько не похудела, хотя солнце поджарило ее кожу. Она была одета в один из своих хлопковых балахонов. Волосы, сколотые на затылке, как у Белл, казались просто растрепанными, не вызывая ассоциаций с картинами Фрагонара. Очки в прозрачной оправе телесного цвета отремонтированы с помощью кусочка пластыря. Я подумала лишь об одном: как она будет карабкаться по этим ступеням?

— Тебе уже не придется так далеко ездить, чтобы со мной увидеться, — сказала она.

— Ноттинг-Хилл? — переспросила я.

В любом случае это северо-западная часть Лондона, жалкий, запущенный, грязный и опасный район. Ежегодный уличный карнавал, который начали проводить несколько лет назад, стал источником еще больших неприятностей, напоминавших жестокие бунты пятидесятых годов. Я спросила, почему Козетта хочет жить именно там.