— Это лучшая часть города, — наивно ответила она. — Богемная.

— А зачем такой большой дом?

— Думаю, я не буду там одна — по крайней мере долго. Ко мне приедут люди. — Козетта с тревогой и волнением смотрела на меня, ожидая поддержки. — Ведь они приедут, правда?

Какие люди? Дон Касл с мужем? Престарелый Морис Бейли, президент ассоциации жителей района Велграт? Ее братья?

— Да, наверное. Если их пригласить. Все думают, что вы будете жить в квартире или бунгало.

— В той части Лондона много молодежи, — сказала Козетта.

Мне казалось, что это не имеет значения.

— Но что ты будешь там делать?

— Жить, — с улыбкой ответила Козетта, а затем, вероятно, решив, что это звучит напыщенно, прибавила: — То есть я просто буду там жить и… и смотреть.

Глупо так волноваться. Я жду звонка Фелисити, затаив дыхание, словно весточки от ветреного любовника. Что будет, если Фелисити позвонит в мое отсутствие? Станет ли она перезванивать? Я не осмеливаюсь рисковать и не выхожу из дома. Это хорошая возможность заняться книгой, которую я теперь пишу, — можно будет не кривя душой сказать, что я просидела за пишущей машинкой весь день или, по крайней мере, подходила к ней в течение всего дня. Причем заправленный в машинку лист не остался пустым. Хотя написанное, вне всякого сомнения, пойдет в корзину, и все придется переделывать. Книга — тема, сюжет и персонажи — не могла отвлечь мои мысли от Белл. Закончив работать, я сидела за столом, переводя взгляд с агатового стакана Козетты и необычного ножа для бумаги из верескового корня на старый «Ремингтон» Дугласа, на котором была напечатана моя первая книга — с таким вдохновением и волнением, — и пыталась восстановить в памяти свой первый визит на Аркэнджел-плейс, когда в один из холодных февральских дней Козетта взяла меня с собой, но никак не могла сосредоточиться. Воспоминания о «Доме с лестницей», каким он был в тот день, не шли дальше пустых выстуженных комнат, словно прикрепленных к стержню винтовой лестницы, как листья к изогнутой ветке, не будили воспоминаний о каких-то событиях, о последующих переменах, о людях, которые там появились, о «салоне» Козетты. Мои мысли были заняты одной Белл. Я вспоминала ее в те дни — вернее, то, что слышала о ней, что рассказывали Эльза и Фелисити, поскольку сама Белл исчезла из моей жизни больше чем на год.

Тогда, после того как Сайласа накрыли той шалью (потом Белл спокойно продолжала ее носить), я вернулась в дом, оставив их вдвоем, Белл и Эсмонда Тиннессе. Потом, через несколько часов после приезда полиции, врача и всяких других служб, Эсмонд привел Белл в гостиную, где мы собрались. Неловкость, которую ощущали все — кроме меня, Эльзы и Фелисити, не знавшей, что это такое, — казалась осязаемой. Я понимала: теперь, когда к нам присоединилась Белл, никто не знает, о чем говорить и как провести остаток вечера. Но замешательство было недолгим. Белл встала и голосом, исполненным холодного презрения, произнесла:

— Прошу прощения, что причинила столько беспокойства.

Странные слова, правда? Разве причиной беспокойства был не мертвый Сайлас и его поступок? После этой фразы Белл повернулась и ушла наверх. Фелисити потом пришлось подняться к ней и спросить, не нужно ли ей чего-нибудь — например, выпить или поужинать холодными остатками с рождественского стола, которые подали нам внизу. Белл от всего отказалась. На следующий день вернулась полиция, желавшая побеседовать с ней; проведя довольно много времени с одним из полицейских в кабинете Эсмонда, Белл спустилась к нам. Вся в черном.

Со временем я узнала, что она часто одевалась в черное, и это не имело отношения к трауру по Сайласу. Мне еще не приходилось сталкиваться с подобными людьми, с их безразличной уверенностью в себе и трагическим самообладанием. Я никогда не чувствовала к ней жалости, хотя, наверное, должна была. В конце концов, она же вдова, лишь вчера потерявшая мужа при ужасных обстоятельствах, в атмосфере насилия и страха. В моих чувствах к ней преобладало восхищение, нечто вроде преклонения перед героем — в последний раз я испытывала подобное семь лет назад в отношении учительницы музыки. Мне хотелось уединиться с Белл, поговорить. Хотелось быть рядом, одной, разговаривать, узнать о ней и рассказать о себе.

Разумеется, это было невозможно. Мы с Эльзой возвращались в Лондон — через полчаса Эсмонд собирался отвезти нас на станцию метро Дебден. Сестра Фелисити с мужем и детьми уже уехали на машине, захватив с собой Паулу с дочерью. Белл подошла к креслу, в котором сидела Фелисити с маленьким Джереми на коленях. Потом уперлась ладонями в спинку и вскинула голову с копной растрепанных светлых волос цвета потемневшей латуни, заплетенных в косу и уложенных на макушке с помощью ленты. Не глядя на Фелисити — взгляд Белл скользил по фигурной штукатурке на потолке, по карнизу, оконным аркам с искусным ламбрекеном, — она спросила, можно ли ей еще немного пожить в Торнхеме.

— Нет, не в доме. В коттедже. Пока я не найду что-нибудь другое.

— Конечно, моя дорогая, у меня и в мыслях не было… — начала Фелисити, но Белл перебила ее:

— Я знаю, что Эсмонд меня не любит. Вы все меня не любите. — Наверное, я ждала, что ее скользящий взгляд на мгновение задержится на мне, а выражение лица чуть-чуть изменится, смягчится, словно она считает меня исключением. — Но мне, — продолжила Белл, — больше некуда идти.

У нее была репутация честного человека. По дороге к станции метро Эсмонд сказал нам:

— Совершенно верно, я ее не люблю. Откровенно говоря, Сайлас мне тоже не нравился. Но исключительная честность Белл известна всем. Она не способна на обман.

Любопытно проследить, откуда берутся подобные репутации. Они являются результатом того, что люди путают два вида правды: в изложении собственного мнения и принципов и в изложении событий. Белл никогда не скрывала своих чувств, всегда говорила то, что думает. Например, она не могла из вежливости или ради того, чтобы доставить удовольствие собеседнику, сказать, что ей приятно, если ей было неприятно, что ей нравится человек или вещь, если они ей не нравились, или что она не возражает, если на самом деле возражала. Именно из-за этого, из-за ее всем известной искренности, предполагалось — нет, считалось само собой разумеющимся, — что Белл также рассказывает абсолютную правду о своих поступках, своем прошлом и о том, что случилось в коттедже. Но мне пришлось убедиться — получив жестокий урок, — что на самом деле Белл была одним из величайших лжецов в мире, причем она лгала намеренно и, думаю, исключительно ради удовольствия.

В тот раз она сказала Фелисити, что ей некуда идти, и Фелисити, поначалу решительно отвергавшая чистую правду, заключавшуюся в том, что никто в Торнхеме не любил Белл, предложила ей бесплатно жить в коттедже столько, сколько потребуется. Белл кивнула и поблагодарила в своей лаконичной манере — она умела представить дело так, словно благодарить особенно не за что.

— А что мне делать с кровью? — спросила она.

Фелисити едва не вскрикнула и прижала ладонь к губам. Джереми смотрел на Белл широко раскрытыми глазами, приоткрыв рот.